Бернард Шоу - Хескет Пирсон

Шоу повидал все, что полагалось: Аррас, фронт на Сомме, Вимр. В Вимре он посетил сэра Элмрота Райта, в Трезене погостил у Роберта Лорейна. Здесь он помирал со смеху на генеральной репетиции своих военных пьесок: «Инка Перусалимский» и «О’Флаэрти, кавалер креста Виктории».

— Как приятно, сэр, что вы так высоко расцениваете наши скромные возможности, — заметил какой-то офицер.

— Если бы я только знал, что у меня такие скромные возможности, — задыхался от смеха Шоу, — я бы ни за что не стал писать эти пьесы!

По возвращении в Англию Шоу узнал, что Лорейн серьезно ранен, ему грозит потеря ноги. Шоу попытался его успокоить такими соображениями: «Я, например, никогда не убивался, что у меня две ноги, а не три. Нужно ли огорчаться, что будет одна вместо двух?». Лорейн мог возразить, что все же он привык иметь пару ног, но спорить не стал. Врач предлагал ампутировать ногу — колено разбито всмятку. Как быть? Шоу колебался: «Не знаю, что Вам посоветовать. Если Вам ногу обрежут, Вы на прекрасном протезе прошагаете к победе, как Генрих V. Если не отрежут и Вы останетесь хромым, ну, пойдете по дорожке Ричарда III (может быть, ради Вас я напишу пьесу о Байроне?). О пенсии тоже нельзя забывать. Сколько дают за ногу? За конечность нижнюю? Это вопрос практический, Вы не шутите». Впрочем, считал Шоу, «актер не католический поп, и полное наличие частей тела ему для работы совсем не обязательно».

Надо сказать, что и к собственным страданиям Шоу относился так же легко. Чарльзу Риккетсу он писал в феврале 1918 года: «Тут я на неделю выбился из колеи — сначала отравление, потом с лестницы сверзился, прямо на золотую свою голову. Я-то думал, что уже стар для такой гимнастики, теперь поправляюсь — славно встряхнулся! Шишки на голове иногда за ум принимают». Правда, он растрепал свои «железные нервы, благодаря которым не кланялся снарядам в Ипре и Аррасе. Сейчас я дрожу при налетах, как осиновый лист, а лезть в роскошные подвалы «Адельфи» мне ужасно лень».

После войны Шоу намекнул кое о чем политикам и дипломатам, готовившим па Версальской мирной конференции всемирное торжество демократии. Конечно, он понимал, что хлопочет напрасно. Его замечания «так же повлияли на решения в Версале, как тревожит кита в Баффоновом заливе жужжание лондонской мухи».

Еще в разгар войны он писал, что «кто бы ни победил, это будет победа войны». Мирная конференция вручила судьбы мира поджигателя?/! войны — в этом не было ничего удивительного. Шоу отказался поехать в Вашингтон на конференцию по сокращению вооруженных сил: «Думают, что разоружение положит конец войнам; а бесконечная грызня собак вас ничему не учит?» Относительно безопасности Шоу сказал, что обходился всю жизнь без нее, а когда во имя безопасности передрались все европейские трусы, то нечего и говорить, в какой он был безопасности!

«Я знаю, что безопасность — невозможное дело, и поверить в нее может лишь круглый идиот или — что одно и то же — приговоренный к пожизненному заключению в Парламенте. Сначала одна держава сметет с лица земли другие, а потом уже в этой державе-победи-тельнице (интересно все же, кому так повезет?) некий человек истребит по одному всех своих соотечественников и насладится безопасностью Робинзона Крузо. Затем он поскользнется на апельсиновой кожуре и сломает себе ногу. И ее никто ему не залечит…»

Шоу никогда не был на дебатах в британской Палате общин, зато приехал в 1918 году на ассамблею Лиги наций. Процедура показалась ему нестерпимо скучной и глупой, и только неожиданные появления молоденьких женщин из секретариата приятно разнообразили картину. Несмотря на это — а может быть, именно поэтому — Шоу оправдывал Лигу наций: она учит сообща управлять миром, в отличие от старой местнической дипломатии. «В женевской атмосфере патриотизм умирает: здесь патриот — просто шпион, которого нельзя расстрелять». Между нами говоря, в Женеве царила такая разреженная атмосфера, что вслед за патриотизмом там вымирало и все остальное.

Войны приходят и уходят, конференции собираются и распускаются, падают монархии, гибнут республики, трещат диктатуры, но стоял и стоит Театр, утвердившийся на скале человеческого гения: «В минуты краткой славы званием Соломонов и Цезарей награждали премьер-министров и полководцев; но они падали, предавались забвению один за другим, проходили призрачной вереницей — как потомки Банко. Несокрушимыми остаются на своих местах Еврипид и Аристофан, Шекспир и Мольер, Гёте и Ибсен». И Бернард Шоу — можем прибавить мы от себя.

МОСКОВСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

В законах и делах практических Шоу ориентировался настолько лучше своих издателей и антрепренеров («все они романтики и мечтатели!»), что ему приходилось брать на себя защиту их интересов помимо своих собственных. Свои контракты он сочинял собственноручно.

— Подписываете или поспорим? — спрашивал он у Форбс-Робертсона, протягивая ему контракт.

— Подписываю, — отвечал знаменитый артист и совершал этот акт, не проверив ни строчки. Он знал, что Шоу позаботится о нем лучше, чем он сам, а спорить с Шоу и вообще не следует — Шоу и черта переспорит.

Те, кто разбирался в материальных вопросах, видели в Шоу человека делового и справедливого. Он считал настоящим контрактом только контракт взаимовыгодный. И понимал, что денежная стоимость произведения искусства определяется отнюдь не художественными достоинствами, но тем доходом, что оно принесет.

Esprit de corps[161] был развит в Шоу до чрезвычайности. Он не считал себя вправе запрашивать за свою работу меньше ее рыночной цены, полагая это нетоварищеским приемом в конкурентной борьбе. Он никому не продавал свои авторские права. Когда к нему впервые пришел коммерческий успех, один спекулянт предложил ему полтораста фунтов за право постановки в Европе «Оружия и человека». В те дни любой английский драматург ухватился бы за такое предложение обеими руками. Но Шоу сказал: «Что будут делать европейские драматурги, если антрепренеры наводнят Европу скупленными по дешевке английскими пьесами?» Впоследствии, когда дело дошло до европейских постановок его пьес, он разузнавал размер самых крупных гонораров для тамошних драматургов и требовал оплаты по той же цене, а в случае, если она была недостаточно велика, запрашивал свою полную лондонскую ставку. Иной раз эти требования, сами по себе не столь уж чрезмерные, вызывали протест как нечто неслыханное, невероятное. Но Шоу стоял на своем. А стоило ему добиться своего, как за ним потянулись другие изумленные и обделенные авторы. Их усилия увенчались успехом. То была победа в духе профсоюзной борьбы, и потому Шоу вспоминал о ней с гордостью.