Кавказ - Александр Дюма

К довершению всех моих бед в стране, где для того, чтобы обойти вокруг своего дома в восемь часов вечера, всякий берет ружье, я не имел с собою никакого оружия, кроме кинжала. Притом со мною были все мои деньги. Во Франции, в Фонтенбло или Компьенском лесу положение могло быть если не опасное, то по крайней мере неприятное, но в Имеретии, между Кутаисом и Мараном, оно было гораздо серьезнее.

Надо было решиться — и я, поворотив коня, поскакал по направлению, указанному незнакомцем, Я остановил своего коня, и в надежде, что сани недалеко, стал звать нашего проводника-грузина. Никто не отвечал мне, лес в своем огромном покрывале казался мертвецом, завернутым в саван.

Я утратил всякое представление о направлении, где могла находиться Губицкая.

Если бы со мной было ружье и двадцать пять патронов, то это было бы, во-первых, средством самозащиты, а во-вторых, способом дать о себе знать: люди, находящиеся при санях или при караване, не обнаружив меня с собою, поняли бы, что я заблудился, и тогда принялись бы меня искать. Ориентируясь на ружейные выстрелы, они рано или поздно нашли бы меня.

Я же не имел ружья.

Я пустил лошадь по совершенно неопределенному направлению: она повиновалась, хотя не было ни одного признака дороги. В течение получаса я ехал наугад. Мне казалось, что я все больше удалялся от цели, которой хотел достигнуть. Лес становился столь густым, что я ждал минуты, когда буду вынужден остановиться из-за невозможности сделать хотя бы один шаг вперед. Я поворотил коня, чтобы ехать назад.

Когда находишься в таком положении, полностью теряешь голову. Я поворотил направо, но мне почудилось, что лошадь как будто противится этому. В такой ситуации, когда оказываешься в тупике и чувствуешь свою несостоятельность, лучше всего полностью отдаться инстинкту лошади: нежелание животного мне повиноваться ясно показывало, что я шел по неверному пути.

Я остановил лошадь и стал размышлять. Результатом раздумий было следующее: моя лошадь — это старая кляча, привыкшая возить почту между Кутаисом и Губицкой. В Губицкой она ест овес и отдыхает два часа. Если дать лошади полную свободу, то она, по всей видимости, придет именно туда, где ее ожидают ужин и покой.

Очевидно, я не ошибся.

Выпустив из рук поводья, я дал лошади полную свободу.

Четверть часа спустя я очутился меж двух рядов деревьев, это уже было похоже на какую-то дорогу. К несчастью, было так темно, что несмотря на снежную белизну, я не мог различить никаких следов. Я слез с лошади и, крепко держась рукой за уздцы, наклонился к земле. Одного зрения тут было недостаточно, я припомнил все свои охотничьи навыки и уже стал различать на снегу двойной след: следы лошадей и следы санных полозьев. Но были ли эти лошади и эти сани теми самыми, которые я искал?

Пока я раздумывал, недалеко послышался вой. Это были волки. Почти в ту же минуту, когда я услышал вой, какой-то зверь перебежал дорогу, немного приостановился и, почуяв меня, завыл во второй раз и исчез.

За всю свою жизнь я не нуждался в ружье больше, чем сейчас!

Я снова сел на коня. Обнаруженные мною санные следы вели в сторону, в какую лошадь сама хотела идти.

Я опять выпустил из рук поводья, и лошадь стала идти с еще большей прытью. Я замечал под деревьями зверей, которые, подобно теням, шли за мной безо всякого шума, но периодически одна из этих теней выпускала в меня как бы две молнии: это были глаза волка. Я мало беспокоился об этом, но моя лошадь была встревожена не на шутку: поворачивала голову направо и налево, фыркала, ускоряла ход. Эта поспешность была добрым предзнаменованием, — она доказывала, что мы приближались к станции. Временами я уже различал лай собак, но еще довольно далеко.

Вскоре с левой стороны я заметил какое-то строение. Вначале я предположил, что это дом, — оно было огорожено плетнем. Я заставил коня перепрыгнуть через плетень и объехать вокруг строения. Это была пустая часовня. Напротив дверей часовни был казачий пост, покинутый людьми.

Я снова заставил своего коня перескочить через плетень, но с другой стороны был ров, которого я не приметил из-за закрывавшего его до самого верху снега. Моя лошадь упала, и я скатился в ров. К счастью, соседство часовни отпугивало волков; если бы это случилось со мною в лесу, то, конечно, я не встал бы без того, чтобы не иметь с ними дела.

Я опять сел верхом, снова выпустил из рук поводья, и лошадь пошла по тому же направлению. Не проехав и ста шагов, я заметил приближавшегося всадника. Я остановился, схватившись рукою за кинжал, — единственное мое оружие — и, выйдя на середину дороги, спросил по-русски:

— Кто идет?

— Брат, — отвечал незнакомец.

Я подъехал к брату, встреча с которым мне была очень приятна. Это был донской казак в косматой папахе и с длинной пикой. Он был отправлен ко мне от Муане, который, прибыв на станцию и беспокоясь обо мне, послал его отыскивать меня.

Казак поехал вперед, я за ним. Через полчаса сквозь окна станционного дома я увидел силуэты Муане и Григория, гревшихся перед большим огнем. Понятно, что этот сюжет показался мне куда более приятным, чем вид волков, которые за час до этого бежали за мной.

Я дал казаку рубль и велел задать двойную порцию овса бедному животному, которое так умно избавило меня от погибели. Да будет это известно всем путешественникам, которые могут попасть в такое же положение.

Отпряженные сани стояли у ворот. Лошади и багаж прибыли двумя часами после меня. Ямщики потеряли или украли у меня, что гораздо вероятнее, два черкесских ружья, среди которых одно великолепное с клеймом знаменитого Керима. Оно стоило двух карабахских коней и взято было у лезгинского начальника в сражении, в котором был убит генерал Слепцов. К счастью, у меня оставалось еще два таких: одно от князя Багратиона, а другое от князя Тарханова.

Глава LVII

Скопцы

Мы провели ночь на станции Губицкой и на другой день утром отправились в Старые Мараны. Как и накануне, я имел в запасе коня, хотя и решился ехать, где только было можно, в санях.

Муане, который накануне, упав с лошади, оцарапал руку, ухватившись за ветви, — просил предоставить ему верховую лошадь, пока она мне самому не понадобится. На лошади было превосходное гусарское седло, которым меня снабдил, как я, кажется, говорил уже выше, полковник Романов.

Ночью был сильный мороз, это делало дорогу более удобной для саней, но трудной для лошадей. Поэтому вместо того, чтобы следовать за караваном, я, благодаря быстрой езде, находился во главе его. Почти через час, поворотив голову назад, я приметил вдали лошадь без всадника. Я тотчас велел остановиться. Дорога была так дурна, что сам Баше[279] не мог бы поручиться, что удержится в седле.

За лошадью ехал всадник, который, казалось, гнался за ней; этот всадник был Григорий.

Через несколько мгновений лошадь и всадник были уже возле меня.

Ямщики остановили лошадь. Выяснилось, что она свалилась в ров и перебросила Муане через голову так, как случилось накануне и со мной. К счастью, в этот раз он не нашел ветви, за которую мог ухватиться, и падение не причинило ему никакого вреда.

Я продолжал ехать, чтобы, если можно, опередить своих товарищей и успеть заранее приготовить лошадей на следующей станции; грузин должен был нагнать меня и служить переводчиком.

Все шло хорошо до десяти часов утра, но в эту пору повторился тот же самый феномен, какой мы уже видели на равнине. Я хочу сказать, что, несмотря на снег, покрывавший землю, воздух теплел от палящих лучей солнца, мало-помалу снег растаял — и я буквально погрузился в море грязи. Кто не испытал мингрельских грязей, — если я не был в самой Мингрелии, то был, по крайней мере, на ее границе, — кто не испытал мингрельских грязей, тот ничего не испытал. В мгновение ока я был покрыт слоем черноватой земли. Я позвал Григория, велел ему сесть на одну из запряженных в сани лошадей, а сам взял его лошадь.

Дорога менее чем через час превратилась в колышущееся болото, в котором моя лошадь начала вязнуть сначала выше копыт, далее по колена и, наконец, по грудь. Это болото пересекалось ручьями, в которых лошади и сани исчезали до половины, достигая другого берега благодаря неслыханным усилиям.

Я неблагоразумно остановился на минуту, чтобы разглядеть одну из этих переправ. После этого я хотел снова двинуться, как заметил, что, оставаясь неподвижной, моя лошадь погружалась по грудь. Стремена волочились по земле, если можно так назвать жидкую и текучую эссенцию, по которой мы пролагали себе путь.

Сколько я ни старался вытащить свою лошадь из этого моря грязи, — не мог, пока я сидел на ней, а сойдя с нее, я сам погрузился по колено в грязь, которая, по-видимому, не хотела выпустить нас. Только с помощью сильных ударов плети я вытащил коня из затруднительного положения.