Кавказ - Александр Дюма

Наконец, примерно в половине седьмого вечера, нам указали на какую-то деревню. Но тут мною овладело беспокойство иного рода: каким образом мы взберемся на высокие берега, которыми почти что заперт Фаз?

Я не спускал глаз с берега и не находил ни единой лестницы, ни единой тропы. Мы уже довольно основательно познакомились со страной, убедившись, что если природа не приходила здесь на помощь путнику, то человек никогда не давал себе труда помочь ей в этом. Действительно, нужно затратить много усилий, чтобы сделать лестницу и устроить дорогу для каких-нибудь пятидесяти путешественников, которые будут следовать ежегодно из Поти в Маран. Не имея же удобств, путешественник проедет мимо, и жители этих мест не будут им потревожены. Вот все, чего требуют эти люди!

И в самом деле, зачем хлопотать о продаже нескольких яиц и старой курицы? Пятидесяти путешественникам в год нужно сто яиц и пятьдесят кур. Я сильно подозреваю, что им выгоднее продать красивую девушку за двести рублей или красивого мальчика за тысячу пиастров.

Один из наших гребцов соскочил на берег и веревкой подтянул лодку. Князь Ингерадзе со слугой принялись кинжалами выдалбливать ступеньки, потом, став на них, протянули к нам руки, и мы благодаря этому поднялись на вершину крутого берега.

В ста шагах от реки был дом или, вернее, конюшня, которую лодочники назвали гостиницей для путешественников. Снег вокруг на фут высотою, только в некоторых местах более открытых солнечным лучам полуденный жар растопил его и превратил в грязь.

Мы направились к конюшне и отворили дверь. Увиденное нами заставило бы попятиться даже калмыка. Посреди конюшни горел огонь, дым валил, куда только мог, человек двадцать в группе, напоминавшей обстановку пещеры капитана Роланда из «Жиль Блаза», вокруг огня; старая колдунья прислуживала им. Псы лежали возле — те гадкие псы, которые составляют нечто среднее между волком и лисицей и начинают попадаться у границ Турции.

Лошади, привязанные вдоль стен конюшни, ржали, бились, брыкались, усмиряемые хозяевами с помощью здоровенных кнутов. Лишь свиньи были исключены из этого общества людей и животных — и это большая несправедливость, ибо известно, что турки, уже преодолевшие отвращение к вину, еще не смогли сделать того же в отношении этих животных.

Мы осмотрелись окрест себя. Не было ни одного места свободного — ни возле огня, ни у стен. Каждый был занят своим обедом: один готовил кашу, подливая в нее масло, другой варил в горшке курицу, третий ел тухлую рыбу, от которой французская собака отвернула бы нос.

Входя в эту, прошу прощенья, гостиницу, мы умирали с голоду, но через пять минут насытились.

Муане и я вошли первыми, так как мы больше остальных проголодались, за нами князь со своим слугой. При виде князя трое из лежавших у огня встали. Это были его слуги, ожидавшие господина, как лошади ожидают овса. Князь что-то сказал им. Двое вышли. Мы заняли оставленные ими места.

Медлительность нашего передвижения раздражала князя. Он очень торопился встретить брата князя Барятинского, а тут ему пришлось сидеть на бревне в этой грязной гостинице.

Нам тоже дали местечко на бревне, подвинутом к огню, и место это мы теперь считали чем-то вроде своего владения. Люди же князя не гонялись за каким-то европейским комфортом, они сидели или лежали прямо на земле.

Оставив Муане владельцем нашего бревна и положив папаху на место, где я сидел, чтобы тем самым сохранить его за собой (подобно тому, как это делается в театре), я удалился с Григорием, чтобы ощипать уток: их было у нас семь-восемь штук.

Выходя из помещения, Григорий дал знак какой-то старухе, и она последовала за нами. Он вынужден был изъясняться знаками, хотя владел семью или восьмью языками. Дело в том, что в этом заброшенном уголке Мингрелии и Гурии люди говорили на каком-то простонародном наречии, совершенно никому непонятном.

Но женщина поняла, в чем дело, и принялась за работу. Григорий приготовил три палочки, которые стали служить нам вертелом.

Тут подошел князь, сияя радостью: он достал лошадей и предполагал, что посуху он через три-четыре часа будет уже в Поти. Мы поздравили его, хотя и сожалели, что из-за нашего обильного багажа не можем сделать то же самое.

Потом князь воротился к нам, дал некоторые советы, рассказал окружающим, кто мы такие, и превосходно отрекомендовав нас, поблагодарил людей, оказавших ему услуги. Мы обнялись, он вскочил на коня и поехал галопом. Его свита состояла из четырех человек, причем трое шли пешком.

Я смотрел ему вслед, — он ехал на жалком коне, со слугой, почти так же богато одетым, как и он сам, и тремя людьми в рубище, бежавшими вслед за слугой. Да, он действительно походил на князя.

Вдруг наше внимание было отвлечено событием более важным — утки были ощипаны. Не хватало только Григория и его палочек. Наконец явился и он.

Утки были надеты на палочки и переданы мальчишке, который стал их жарить по всем правилам местной гастрономии.

Григорий нашел мингрельца, говорившего по-русски, который послужил переводчиком в наших сношениях с местным населением. Мы заметили, что благодаря рекомендации князя уважение к нам значительно возросло.

Я напряженно следил за жарившимися утками, но неожиданно услыхал со стороны реки странные звуки, не похожие ни на голос печали, ни на крик ужаса. Это скорее было нечто вроде вопля, положенного на ноты.

Мы с Муане устремились к воротам — это были мингрельские похороны.

Труп, отправляясь в последнюю свою обитель, остановился между рекой и воротами нашего постоялого двора. Крайне утомленные носильщики поставили гроб на снег: священник прочитал несколько похоронных молитв, а вдова принялась голосить пуще прежнего.

Что больше всего поразило нас в этой вдове, одетой в черное платье и царапавшей лицо ногтями, несмотря на увещания окружающих, — так это ее богатырский рост. Она была на голову выше самых высоких людей.

Мы приблизились к ней, и тут нам стал ясен этот феномен. Мужчины в сапогах не боялись ходить по снегу, вдова же, обутая в папуши, оставила их при выходе из дома и теперь была в башмаках высотой в тридцать сантиметров, — этим и объяснялся ее исполинский рост.

Две другие патагонки — такого же роста, как и она, образовали центр другой группы. Это были дочери покойного.

Пять или шесть женщин в таких же башмаках, почему-то отставшие от процессии, спешили догнать эту группу. Их шаги, поступь, не имевшая благодаря этим ходулям ничего женственного, их красные, желтые и зеленые одежды, совсем не соответствовавшие похоронной церемонии, придавали всему сборищу, которое в сущности не имело никакого отношения к веселью, смешной вид, поразивший Муане и меня. На присутствовавших же это не производило, по-видимому, никакого впечатления.

Наш кортеж снова двинулся; но настояния родственников и друзей, конечно, заставили вдову воротиться домой, — и она, сделав еще несколько шагов вслед за гробом, остановилась, упав на руки сопровождавших ее и простирая руки в ту сторону, куда удалялся кортеж. Немного дальше так же остановились дочери, а потом воротились следом за матерью.

Вернувшись на постоялый двор, мы осведомились насчет жаркого. И что же? Желая скорее изжарить уток, мальчики сделали на них продольные нарезки, и из-за этого они потеряли всю свою сочность. Таким образом вышло не жаркое, а нечто вроде пробки, похожей скорее на пеньку, которую когда-то ввозил в Мингрелию Сезострис, нежели на то вкусное мясо, которым мы надеялись утолить свой голод, тем более усилившийся на свежем воздухе.

Надеть остальных уток на вертелы и как следует понаблюдать за ними было делом одного часа, но наш желудок протестовал против такого промедления. Мы достали свои тарелки, взяли каждый по утке и мгновенно поглотили их — Муане и Григорий с черным хлебом, а я без хлеба, ибо он был мне противен.

Когда мы утолили голод, нам не оставалось сделать ничего лучшего, нежели предаться сну. Но не легко было спать в этом логовище, среди брыкавшихся лошадей, собак, глодавших кости, и с блохами, ужинавшими свойственным им образом.

Говоря о блохах, я, может быть, слишком умаляю достоинства гостей, приглашенных питаться нашим мясом.

Я даже хотел было разбить свою палатку на берегу реки и вышел, чтобы отыскать удобное место, но земля промокла до такой степени, что пришлось бы лежать в грязи. Правда, можно было поместиться в лодке, но соседство этих гадких скопцов вызывало еще большее отвращение, чем соседство местных жителей с их собаками и лошадьми. Поэтому с самоотверженностью, подобной тем мученикам, которых бросали в цирке на съедение диким зверям, я возвратился.

Я бы не так еще горевал, если бы мог работать, т. е. читать или писать… Но не было ни стола, ни пера, ни чернил, было очень темно, освещения никакого.