В гору - Анна Оттовна Саксе

— Но на что похожи у вас хлеба и картофель? — упрекнул Озол, но Калинку и это не смутило.

— Что поделаешь, если весной прислали невсхожие семена? — оправдывался он. — Наш начальник говорит, что хлеб — это не столь важно, хлеба хватит по карточкам, главное, чтобы в ОРСе были молочные продукты; как мне сказано, так и делаю.

— Но как вы рассчитаетесь с государством по поставкам хлеба и картофеля? — спросил Озол.

Калинка состроил удивленное лицо.

— А чего нам рассчитываться? Агент по заготовкам говорит, что мы социалистическое хозяйство, и с нас ничего не причитается.

Вот тебе и раз! Нет, о Калинке надо поговорить в другом месте. А с ним и говорить-то не стоит.

Все это было так нехорошо, недостатков и ошибок так бесконечно много, что он, Озол, вынужден был спросить себя: а где же был он? Он ведь не сидел дома, не засиживался в своей комнате в исполкоме. Присутствовал на всех собраниях, обошел в волости большую часть крестьянских дворов, в первую очередь — новых и мелких хозяев, знал, чего у них не хватает, призывал комсомольцев и молодежь оказывать им помощь.

Размышления Озола прервал стук в дверь. Вошла Балдиниете, разрумянившаяся от радости, поздоровалась и тут же вытащила из кармана письмо.

— Ольгертинь, мой сынок, написал! — воскликнула она. — Попал в плен. Не могу выговорить, под каким городом работает на земляных работах.

Озол прочитал обратный адрес: Медвежьегорск.

— И вот я прибежала просить вас, — торопливо продолжала Балдиниете, — нельзя ли написать такое письмо, чтобы его отпустили домой. Ваша жена ведь тоже знает, как его тогда силой увезли, вместе с вашим Карленом.

— Сомневаюсь, поможет ли сейчас мое письмо, — уклончиво ответил Озол.

— Ах, боже мой, как же не поможет! За что теперь Ольгертиню терпеть? Разве он виноват, что Вилюм Саркалис его тогда угнал? Сарай хотел спалить, в котором Ольгертинь прятался.

— Я верю, что это было так, — уверял Озол. — Но раз ваш Ольгерт воевал и взят в плен вместе с немцами…

— Но что же он мог поделать? — нетерпеливо прервала Балдиниете.

— …это мое письмо ему пока не может помочь, — кончил Озол.

— Ах, что вы говорите! — упрекнула Балдиниете. — Вы ведь в партии на большой должности, неужто вам не поверят?

— Будьте терпеливей. Вы хотя знаете, что сын жив, можете переписываться. Я своего сына уже не дождусь.

— Но Ольгертиня все же надо пустить домой, — ответила Балдиниете, как бы не расслышав последней фразы Озола. — Я больше не могу одна с работой управиться. Строиться тоже надо, этим летом поставили только срубы для дома и хлева. Для крыши гвоздей не достали. Как долго можно под чужим кровом ютиться, все не то, что в своем доме. Надо бы всех латышей домой пустить, зачем им томиться на чужбине.

— А если эти латыши помогали немцам воевать и разрушать, то теперь они должны в известной мере отстроить разрушенное. Я повторяю — будьте терпеливы. Соответствующие учреждения должны выяснить, что собой представляет каждый из взятых в плен легионеров, — пытался объяснить Озол.

— Но разве он виноват? — вздохнула Балдиниете.

— Я не говорю, что он виноват, — Озол ласково посмотрел ей в глаза, вспомнив, что она все же мать, что сын для нее все и поэтому ее никакими общими словами не переубедишь. — Но подумайте только об одном: наши учреждения теперь должны решить судьбы многих тысяч и поэтому не могут заниматься просьбами отдельных лиц. Поверьте, что все уладится и вашему Ольгертиню не придется оставаться в плену дольше других. Что он еще пишет?

— Пишет, что Лаймон, наверное, остался у англичан. Ах, боже, боже, когда я дождусь своих сыночков! — запричитала Балдиниете, забыв, что она плачется перед отцом, который потерял своего сына и никогда больше его не дождется. — Если вы не хотите мне помочь, — протянула она разочарованно и даже обиженно, — тогда другое дело. Так нечего мне понапрасну говорить. — И она взяла со стола письмо и бережно сунула в карман.

— Вы не хотите меня понять, — сказал Озол. — Поверьте, никого не обидят. Дайте же срок выяснить. В легионах были и такие, которые добровольно пошли воевать против большевиков. Разве таких можно пустить домой? Нельзя. Они будут вредить нам.

— Но Ольгертинь не пошел добровольно, — продолжала Балдиниете свое, и Озолу пришлось отказаться от надежды растолковать ей смысл и логику всего происходящего. Она ушла, обиженная несправедливостью, причиняемой ее Ольгертиню.

Вернулась Мирдза и рассказала, что ее бригада сегодня сжала весь хлеб Марии Перкон. Озол заметил, что дочь чем-то взволнована и озабочена, видел, что она хочет поговорить с ним о чем-то неприятном.

— Говори, Мирдзинь, смело, — подбодрил он ее.

— Опять начинается! — возмущенно воскликнула Мирдза. — Бандиты снова начинают запугивать людей.

— Что-нибудь серьезное? — спросил Озол.

— Очень серьезное. Вчера Майлен вез рожь, но в бору на него напали бандиты, разрезали мешки и высыпали зерно. Пригрозили, что так поступят с каждым, кто повезет большевикам хлеб.

— Майлен сообщил милиционеру? — коротко спросил Озол.

— Нет. Боится. Жена рассказала соседке, та — другим, и теперь об этом шепчутся во всей волости. Сегодня хлеба никто не повез.

Весной и летом, со времени убийства Бауски, было спокойно, видимо, бандиты притихли или орудовали в другом месте. Проведенная летом кампания с призывом властей выходить из лесов и честным трудом искупить дезертирство из Красной Армии в волости не дала результатов. Приехавшие из Риги представители власти, конечно, не скрывали, что убийцы понесут наказание, но обещали снисхождение тем, кто прячется в лесах под влиянием немецкой пропаганды. Но весьма возможно, что эти последние живут под двойным страхом, — с одной стороны, они опасаются, что их обвинят в пособничестве бывшим шуцманам, с другой, — боятся мести этих шуцманов, если решат вернуться к честной трудовой жизни.

Летом было тихо, если не считать нескольких ограблений, которые были делом рук Рудиса Лайвиня, бывшего волостного посыльного, а потом счетовода подсобного хозяйства. Выяснить, все ли преступления совершены только им, не удалось — в какой-то усадьбе парень напоролся на засаду истребителей, хотел бежать, но был застрелен. Но по тому, что грабитель почти всюду вел себя одинаково, можно было судить, что это был