Только один человек - Гурам Дочанашвили

Как это ни удивительно, но кого бы Вы, неизменно верная правде, ни олицетворяли, мужчины Ваши всегда искали в Вас поддержки, покровительства — может, они невольно чувствовали Вашу материнскую силу... А не детская ли тоска по бросившей Вас ребенком родной матери сделала Вас матерью Вечного города — Рима? И все же, наряду с Вулканом, весь город называл Вас ласкательным именем — Нанетта, даже и тогда, когда в слезах шел за Вашим гробом; и, может, как раз для того, чтоб стать матерью всея Италии, Вы тоже бросили самое дорогой существо, своего единственного сына, Луку, и, возможно, решились на это во имя того, чтоб пережитое в детстве горе сиротства при живой матери сделало из него, к поре зрелости, настоящего мужчину.

Издали же Вы его, разумеется, ничего не лишали.

И, возможно, Вы потому так особенно прижились в этом одном грузине, что и он в детстве печалился той же печалью, что и Вы, ибо его тоже растила бабушка; что, еще сам того не зная, назвал своего любимого сына столь дорогим Вам именем; что некий избранник, носивший то же имя, напитал его далекой, но ставшей самой значительной для него повестью, и что его самого, того грузина, звали порой в шутку, правда, не Вулканом, но Порохом.

О Вашей тяжелой судьбе — несколько позже...

Скирон часто сиживал, весь скрюченный, исцарапанный, в непроглядной тьме мозга большой скалы, в этом закутке, в этой малой частице Вечного Мрака — Эреба, развеивая в думах свое горе.

Много раньше того, как к нему пришла Тиро, у него была женщина, даже имени которой он не хотел вспоминать. Скирону сравнялось тогда пятнадцать; та потрепанная шлюха была старше него на девять лет. В дневную пору, при Гелиосе, но только в тени, она была презанятной говоруньей, все щебетала о чем-то, будто бы искренне и непринужденно, а меж тем, коварная, исподволь сползала со своими темными помыслами все ниже и ниже и, скло­нившись отяжелевшим станом, походила на помесь ласточки и змеи, а так она была прямым порождением довременного, изначаль­ного, бескрайнего Хаоса, заслуга которого в появлении на свет и коварного Эроса, сына Афродиты, перед кем не только юный Скирон, но и сами боги были бессильны, и когда та женщина впервые защебетала со Скироном, Эрос тут же извлек свой лук и всадил острую стрелу ему в мозг; и мнилось ему, пятнадцатилет­нему, что нет счастливее его человека на земле, когда та женщина заползла к нему в дом. У них долго не было детей, но Скирона это мало тревожило; взбудораженный первой для себя — многажды мятой и тисканной другими — женщины, он любил вечерами при­лечь головой к ней на колени; кое-как пристроившись, едва ка­саясь мягкого изголовья, он с расширенными глазами подолгу слушал всякую всячину.

Та женщина не любила света, но многозрящего Гелиоса жаж­дала всем своим существом, так как, раскинувшись в уединении навзничь и мерцая чернотой на его солнечной, излучающей тепло груди, она отогревала свою стылую кровь, беззвучно постанывая от нисходящего на нее издалека блаженства, и, разжигая сама себя, истомно потягивалась на прохладной, суженой ей земле. По вечерам же, в пору сумерек, она с холодной рассудительностью приводила в порядок свой разомлевший от тепла многоступенчатый разум и, запустив опытные пальцы в золотистые кудри своего легкого мальчика, склонившего голову на ее — видевшие самые разнообразные затылки — колени, принималась рассказывать ему лучшим, чем у нее был на самом деле, голосом, что... Что, оказы­вается, от того всепрезренного Хаоса... тут рука ее вздрагивала от благоговения, и замершему слушателю мнилось, что это его самого, Скирона, так любят.

— Вся хитрость, все лукавство от этого презренного Хаоса, — шептала та женщина; на дворе так медленно темнело, и она, будто нетерпеливо лаская порабощенного ею Скирона, тем самым черпала от него силу. — Это от Хаоса произошла грешная Гея, прародительница людей...

Интересно, почему это Гея была грешной...

— И трижды мрачный Тартар, — голова Скирона, спрятанная в подоле той женщины, вздрагивала, — обведенный тройной медной стеной, о-ох, только попасть туда... — говорила она с притворным страхом, целуя Скирона в ухо, и Скирон, которого при этом тоже пробирала дрожь, обхватывал ее крепко рукой за шею, приклонял к земле и вылуплял из черной накидки и черной туники, но было уже темно, и та женщина все равно оставалась черной. — От того же презренного Хаоса, помедленнее ласкай меня, куда нам спешить, явилась богиня Нюкта, владычица Ночи, теперь она наша, и мы сами тоже принадлежим ей, вот сюда поцелуй меня, — нежно касалась она средним пальцем темного соска, а затем, легким прикосновением проводила тем же пальцем по его брови, глядя на него снизу, — так, дда-а, так, ты ведь сын, — впивалась в затылок дрожащего всем телом Скирона своими восемнадцатью пальца­ми — она была многопалой. — Не уходи, обними меня покрепче. Ведь Нюкта наша; ах, как люблю я тебя, твои руки — мои добрые няни, мы с тобой тоже принадлежим Нюкте, мой мальчик, моя жизнь, дай я поцелую тебя, — и черпала, да как еще черпала, — какой же ты у меня хороший... какой...

В Атлантиде потягивалась сама Горгона, Медуза тьмы.

Они были рядом, бок-о-бок, но вот та женщина поворачива­лась к нему спиной, примолкала, и Скирон лежал, полный какой-то неудовлетворенности, ему все чего-то желалось; потом, потом та женщина вновь поворачивалась к нему и вновь нежила, услаждала его — приникала щекою к его сердцу, ласкала ему пальцами грудь, и только в эти минуты, очень ненадолго, может, даже лю­била Скирона, — однако только для себя, — но предопределенная ложь требовала для себя соответствующих слов:

— Я никогда никого не любила сильнее тебя. Только одного...

— Кого!..

— Тебя, в детстве...

Лицо Скирона озарялось:

— Как, ты знала меня?

— Я родилась вместе с тобой. Для тебя. Ох, скоро ли рас­свет, не люблю Нюкту. Радость она моя.

Скирон совсем затихал.

— Нечистая она, — говорила та женщина.

И добавляла попозже:

— Чересчур нечистая. Будто уж не могла найти никого другого, чтоб не вступать в грязную связь с этим своим братцем, Эребом? Как люблю я тебя. Именно от этой бескрайней Нюкты и божественного Эреба... Стыжусь я, как мне сказать тебе, — да, от этого их противозаконного... поступка пошли ложь, старость, злоба, тяжкие сны, как люблю я тебя, горе и много еще других несчастий, недаром Нюкта — дочь Хаоса; днем носится она в царстве мертвых, вечерами же, ты мне дороже всех, выходит западными воротами, грязная, оскверненная. Да и что тут удивительного, это же Нюкта. — И тянулась к Скирону губами: — Поцелуй меня еще.

И он целовал ее.

— У нее от Эреба близнецы, — снова приникала к его груди та женщина, — они вечно у нее на руках — она повсюду таскает их за собой. — Во тьме совсем не видно было ее безостановочно шевелившегося языка. — Первый из них — великий Танатос — единственный из всех, когда-либо являвшихся на свет, кого не прельстишь никакими взятками и подношениями, не умилостивишь никакими мольбами и зароками.

— Но кто же он такой...

— Владыка Смерти. Знал бы ты, как он хорош собой, железносердый Танатос, не знающий ни к кому пощады. Но люди его безмерно ненавидят. Как я люблю тебя! Танатос крылатый, он весь окутан в черное, в одной руке у него меч, а в другой — только что погасший светильник.

Скирон безмолвствовал.

— И я тоже умру? — вопрошал он через некоторое время.

И та женщина в ответ щебетала:

— Нет, что ты говоришь, ах, нет, нет! — яростно всплескивала он,а руками. — Ты нет, нет, ведь ты же мой, кому я отдам твою златокудрую голову! Тебя самое большее одолеет Гипнос, близнец Танатоса, покоряющий сном, да и то ненадолго, потому что ты все равно потом проснешься, но раньше он возложит тебе на глаза свои фиолетовые ладони, бережно укачает тебя, мой Скирон, успокоит твое дыхание, ты неприметно уйдешь в дрему, а потом, чуть-чуть вздрогнув, нырнешь в сонное небытие, и тебя, взбаламученного тьмою, охватят темные сны. — Приподнявшись, она глядела на него, прекрасно все различая во мраке. — Спи, глупец...

Скирон спал, а та женщина все безостановочно шевелила язы­ком у него над ухом:

— Ты должен весь отдаться Эребу, понял меня, глупец? Должен поселить в своем сердце тьму; эти золотые волосы тоже у тебя почернеют. Да и для чего тебе золотые волосы, ты ведь не женщина... — и легонько смазывала ему лоб своей дурной мазью, замешанной на мозгах летучей мыши, а погрузившемуся в сон Скирону смутно представлялось, что это его ласкают, и он чуть-чуть поёживался. — Спи, спи, мой мальчик, ты ведь Эребов, а матерью у тебя Нюкта; ты станешь мне братом, и мы с тобой нарожаем подобных себе, кто сказал, что людей... фиф, тоже еще словцо! Невинность, тьфу, да ну ее... И, во спасение своей почерневшей крови, ты схватишь меч Танатоса и будешь махать им и махать...

В шестнадцать лет Скирон уже прослыл героем из героев, он косил подобных себе мечом, разил меткой стрелой, продырявливал копьем, но порой.... порой ему хотелось поразмыслить. Что-то, бывало, жгло его, но недолго — лоб-то его был осквернен той женщи­ной, так разве же он не предпочел бы, чем предаваться размышле­ниям и страдать, умащать себе между боями тело благовониями и предаваться приятным утехам? Юный герой из героев нравился женщинам, и в пору Гелиоса он, бывало, тонул в недрах много лучших, чем та, стройных, полногрудых и пышноволосых женщин, и все-таки он продолжал желать ту одну, со всей ее чернотой и болтливым языком, верно, любил ее, что ли, да и дочка у них уже была златокудрая крошка, еще не умевшая ходить. Но как-то однажды, когда Скирон вернулся с того поединка, на котором, впервые пощадив, не убил, а лишь обратил в бегство своего против­ника, та женщина, не заметив, как он вошел в темную комнату, где лежал ребенок, продолжала, нашептывая какие-то таинственные слова, заниматься своим делом — она ощипывала летучую мышь; Скирон застыл в оцепенении у порога, но когда родная мать поднесла ко лбу собственной дочурки, этого как-никак розового плода их нюктской любви, состряпанное своими руками гнусное зелье, он вдруг взревел не своим голосом, и женщина, на которую неожиданно пал в том мраке Гелиос, оказалась пойманной врасплох| Вся перекорежившись с досады, она глянула на него пристыженно снизу вверх; заплакал ребенок; Скирон стоял с занесенным мечом в руке, а та женщина смотрела на него снизу вверх с презрени­ем, смешанным со страхом; от ужаса она проглотила язык, и ей уже было не прошипеть своих всегдашних обольстительных слов, хоть она и очень старалась, корчась в тщетных потугах; потом, обличенная, кипящая неистовой злобой, — куда до нее змее! — извиваясь, отступила назад и выползла наружу, ни на миг не отведя от Скирона выдававшего ее с головой враждебного взгляда. И на этом всё — в женском образе больше Скирон этой женщины не встречал.