Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Да, – коротко согласилась графиня, церемонно прижав к носу пальчик. Она подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть Карину и Лидию. Снова по ее лицу мелькнула улыбка, и снова по спине Андреаса пошли мурашки. – Как вас зовут?

– Карина Хлесль, ваша милость. Это – моя дочь Лидия.

Лидия снова присела в реверансе. Андреас почувствовал, как его охватывает необъяснимая ярость из-за того, что его жена и дочь вынуждены демонстрировать подобное смирение.

– Идемте со мной, госпожа Хлесль, и вы тоже, фрейлейн. С солдатами живет только один, всем известный вид баб, а ведь вы и ваша дочь не хотите принадлежать к тем, кого Господь, несмотря на Свое известное милосердие, считает отбросами.

Андреас смотрел, как его жена и дочь уходят вслед за графиней и ее спутницами – вероятно, женами старших офицеров Кёнигсмарка. Дамы даже не обернулись на пленниц. Андреас стиснул зубы и с трудом сдержал ярость. Все же лучше провести ночь в покоях оказывающей покровительство графини, чем спать на земле с коровами.

– Вот как? – сказал вахмистр, и Андреас, к своему ужасу, понял, что озвучил свои мысли. Однако вахмистр лишь прищурил один глаз и посмотрел на него. – Ты ведь ни черта не понимаешь, идиот. Ни черта не понимаешь.

После окончания дойки большинство солдат снова ушли в лагерь; человек шесть остались охранять скот. Никто не приказывал Андреасу куда-то идти, и потому он остался с часовыми. Четверо из них все время сидели вокруг небольшого костра, а еще двое обходили дозором загон, двигаясь навстречу друг другу. Похоже, солдаты так же, как и Андреас, считали, что в эту ночь им повезло. Прошло некоторое время, прежде чем Андреас набрался храбрости задать солдатам вопрос, который давно уже вертелся у него на языке, с тех самых пор, как вахмистр отреагировал на высказанные им вслух мысли. Судя по всему, они все же приняли его как своего и ни в коем случае не считали, что он тут что-то вынюхивает.

– Графиня? – переспросил один. – Чертовски заковыристая мадама, это я тебе говорю. Ей бы лучше косы свои-то состричь, да вот только все святоши тогда из заточения в ужасе разбежались бы.

Андреас беспомощно посмотрел на него.

– Что? – выдавил он.

Солдат закатил глаза. Другой засмеялся.

– Лавочник! – сказал он, ухмыляясь. – Да он же ничегошеньки не кумекает! Совсем ничего!

– Графиня, – сказал первый солдат, – это une noble malfaisant.[66] Ей бы лучше стать une nonne,[67] seulement[68] тогда les autres nonnes[69] из monastère[70] разбежались бы. Compris?[71]

– Зло? Почему она злится? – спросил Андреас и невольно повернул голову, да так, что чуть не вывихнул себе шею.

С того места, где стояла офицерская палатка, на лагерь лился свет. Он с большим трудом удержался от того, чтобы вскочить, помчаться туда и потребовать вернуть ему жену и дочь.

– Осторожнее, – сказал третий солдат. – У нее уже была когда-то горничная, понимаешь? Мы на нее как-то наткнулись, ну, и офицеры привели ее к генералу, а графиня сказала, что хочет сделать из девки служанку, но через какое-то время до графини дошло, что девка-то – католичка, и она захотела ее обратить, понимаешь?

– Обратить? В протестантскую веру?

Солдат нетерпеливо махнул рукой, как человек, который сосредоточился, чтобы сделать свое сообщение хотя бы наполовину понятным, а потому его лучше не перебивать.

– Но девка не хотела, чтоб ее обращали, и она сказала, что у нее уже есть вера, простите великодушно: в Папу, и Святую Деву на облаке, и семь тысяч святых; и что она правда очень хочет преданно служить ее милости, но не хочет верить ни во что другое, кроме того, что священник проповедовал ей в храме.

– Да, видок у нее был еще тот, – проворчал какой-то солдат.

– Что? Что сделала с ней графиня?

– За ее палаткой… – сказал солдат. – Мы-то сами ничего не видели, но нам рассказывали. За палаткой она приказала врыть в землю столб и цепь на него повесить. Вот на цепь-то эту горничную и посадили. Графиня сказала, что ее тут же освободят, в любой момент, стоит девке только сказать, что Святая Дева – это выдумка и что если баба родила, то она уже не может быть девкой – ну, в смысле, девой, а поклоняться святым – это что-то вроде язычничества, ну и все в таком роде. Ну вот, ее и посадили на цепь, понимаешь? На весь день, и всю ночь, и еще один день… И все это время дождь шел себе и шел. После второй ночи горничная сказала, что теперь она поверит во все, во что верит ее милость, но графиня ответила, что это как-то странно и она думает, что горничная лжет, и оставила ее на улице еще и на третью ночь, и только потом снова впустила в палатку.

– Батюшки светы, – слабо произнес Андреас.

– Да, и еще через несколько дней она умерла, потому что это было в марте, и по ночам было чертовски холодно, и в конце концов она этого не пережила.

– Во всяком случае, так говорили.

– А вы знаете, как все женщины в этом захолустье… как оно, кстати, называется… как все женщины забаррикадировались в церкви и якобы заявили, что лучше им умереть, чем принять другую веру, а графиня тогда – по крайней мере так рассказывают – взяла факел и…

– Довольно! – выдавил из себя Андреас. – Я ничего больше не хочу слышать. Пожалуйста!

Солдаты посмотрели на него и пожали плечами.

– Жалость-то какая, – сказал один наконец. – Вы ведь тоже все католики, да? Твоя старуха и дочь кажутся людьми достойными. Жалость-то какая.

14

Когда другие солдаты на следующее утро пинками разбудили Андреаса, вырвав его из беспокойной, полной кошмаров и усталости дремоты, он поплелся за ними, не будучи уверенным, проснулся он уже или все еще находится в страшном сне. Где же палатки, костерки, мужчины, стоящие рядами и опорожняющие мочевой пузырь или недолго думая присевшие на корточки, спустив штаны, чтобы опорожнить кишечник? Куда он попал? Лагерь выглядел почти нереальным: над ним висели утренний туман и дым от мокрых дров, окутывая его, словно покрывалом. Для него, человека цивилизованного, все эти приметы грубого деревенского быта были так чужды, будто он смотрел в иной мир. Андреас потрясенно крутил головой. Откуда идет этот смрад? Но тут воспоминание тяжелым камнем опустилось ему на сердце, и он охнул. Теперь он снова знал, где находится, и понял, откуда идет этот смрад: от него самого. Холодной ночью коровы сбились в тесную кучу, и он затесался среди них, чтобы не замерзнуть. Запах коровьего навоза был повсюду: в одежде, на коже, в носу, во рту. Он хотел сплюнуть, но во рту у него пересохло.

Беспокойство о Карине и Лидии заставило его сердце биться быстрее. Окруженный охраной, он шел к офицерской палатке. Теперь он заметил еще одну палатку рядом с ней, поменьше, в которой, очевидно, жили офицерские жены. Он старательно вытягивал шею, но его жены и дочери нигде не было видно, как и других женщин. Действительно ли рядом в землю вбит столб? Господи, да, и к верхнему концу приделано железное кольцо. Солдаты вчера были правы! Он уставился на кол. Действительно ли снег вокруг столба взрыт и смешан с грязью, словно кого-то приковали к столбу на всю ночь, и он пытался согреться, наматывая вокруг столба круги и подпрыгивая? Губы у него задрожали. Означала ли тишина в палатке, что Карина или Лидия лежат там при смерти, трясясь в лихорадке после ночи, проведенной на морозе под открытым небом, в то время как графиня сидела рядом с ними и спрашивала, понимают ли они теперь, что Святая Дева – выдумка Папы?

Но тут он увидел, что столб служил коновязью, а земля вокруг него покрыта следами копыт…

– Вы только посмотрите на этого лавочника, – насмешливо произнес один из его охранников. Андреас заметил, что на глаза у него навернулись слезы. Он вытер лицо тыльной стороной ладони. На лицах солдат читалось пренебрежение.

К его удивлению, они миновали офицерскую палатку и повели его к выходу из лагеря. Целые отряды солдат неторопливо двигались в том же направлении, а те, кто только выползал из палаток, увидев сие великое переселение, спешили за товарищами, на ходу завязывая штаны или застегивая куртки.

– Где мои жена и дочь? – спросил Андреас.

Солдаты недовольно покосились на него, и он повесил голову.

Впереди зазвучал громкий смех. Несколько солдат остановились и принялись смотреть на происходящее рядом с палаткой: с полдесятка мужчин катались по снегу, задыхаясь от смеха, в то время как один из них стоял, нагнувшись, с голым задом и пытался подтереться свалявшимся снегом. Изо рта у него единым гневным потоком, не прерываемым даже на то, чтобы сделать вдох, сыпались проклятия.

– Эй, что стряслось? – крикнул один из охранников Андреаса.

– Этот сучий сын, когда облегчался, поскользнулся и шлепнулся на задницу, причем прямехонько в собственное дерьмо!

Оба солдата рассмеялись и бросили пару пошлых шуточек несчастному, чтобы подбодрить его. Затем подтолкнули Андреаса, велев ему поторапливаться.