Гранат и Омела (СИ) - Морган Даяна

Обвязав букет зеленым листом тростника, он вернулся обратно и положил его на руины. Белые цветы на черных обугленных досках немного напоминали священную омелу.

— Я сожалею.

Он показался себе лицемерным лгуном, недостойным даже произносить эти слова. Но что-то в его душе требовало поступить именно так. Храм привел его в эту деревню, осквернив изначальную задумку своего создания, ведь семья Авалон ни в чем не была виновата. И он ощутил, что его вера замарана в грязи. Однако, если Храм переврал свое предназначения, это не означало, что Дамиану стоило отказываться от того, что составляло саму его суть — от веры, что пламенем горела в нем. Это пламя не угасло, только притихло, и возможность его сохранить стало для него якорем, которое удержало его в шторме потрясения.

Да и Князь, решил Дамиан, все-таки не был выдумкой — даже в этой несчастной книге его существование подтверждалось. Маленькими шагами он наконец приблизился к робкой надежде: если Князь был созданием Лилит, разве мог он быть против их сближения? Разве свел бы их судьбы столько раз? Разве послал бы Дамиану эти телесные страсти, если бы считал их дурными? И все-таки…

Дамиан с горечью посмотрел на едва различимый шрам от обряда сживления и закрыл ладонями лицо, охлаждая разгоряченную кожу.

Все-таки, даже несмотря на обряд, она уже принадлежала другому. Раздражающему трастамарцу, неприлично шутящему и подводящему глаза чернилами, и который, скорее всего, не был способен ее защитить.

А ты сам-то можешь ее защитить? От самого себя?

Дамиан качнул головой и почувствовал, что принял решение, сковавшее его, будто инирский лед: он не станет с ней сближаться, потому что для нее это опасно. Он опасен. Живущий внутри зверь вряд ли умел себя контролировать, и Дамиан не хотел ненароком ее ранить. Или убить.

И все же тлеющий уголек его привязанности не желал затухать. Авалон, спасшая его жизнь, заслужила хотя бы благодарность. После всего, что он натворил в ее жизни, это меньшее и одновременно большее, что он мог ей дать.

Убедив себя в праведности своего желания, Дамиан отправился обратно к хижине. Пробравшись через заросли кустов, понял, что оказался позади дома и стал обходить его со стороны, куда выходило окно маленькой комнаты. Заметив открытые ставни и падающий медово-желтый свет, он замедлился и услышал голос Вареса.

— Это случилось, когда мне было четырнадцать. К тому времени я уже прошел все ритуалы, которые подготовил для меня прадед, и готов был обращаться, но он сказал, что все должно произойти само. Пробуждение и’лисса амок, волчьей страсти. Он говорил, что это особенное таинство и нельзя насильно его приближать. Мол, волк сам принимает решение, когда отдать тебе свою силу и мудрость. Я ждал. Потом еще ждал. И еще. Но ничего не происходило. Терпение я потерял, когда мой батя… Ингольв Эмрис зовут этого ублюдка… извините… извини, Авалон.

Дамиан прижался к стене, чувствуя, что совершает нечто неправильное, но уйти не смог.

— Не извиняйся, Варес. Я сама спросила, а теперь мне неловко, что заставила тебя вспоминать настолько неприятные вещи. Прошу прощения.

Этот переход на фривольные обращения удивил Дамиана. Но еще более неприятно его удивила откровенность Вареса, который вдруг решил поделиться настолько личными подробностями практически с незнакомым человеком. Капитан даже ему-то все рассказал в общих чертах, не вдаваясь в детали. Дамиану стало обидно. Но было что-то другое, более острое, скрывавшееся за этой вспышкой раздражения.

— Я не святоша, чтобы ты понимала. Он бил ее постоянно, называл трастамарской потаскухой. А я, сопляк, ничего не мог сделать и принимал это за должное. Он говорил, что она спит со всеми подряд и должна быть наказана, а я внимал его словам, потому что… ну, он же отец. А потом он избил ее нашим родовым мечом, Калибурном, к которому запрещал мне притрагиваться. «Он особенный, Варес», говорил он, показывая на меч, который с самого моего детства висел на стене. До сих пор помню двух серебряных волков на рукояти и черное лезвие, которое как будто поглощало свет. Я мечтал хотя бы подержать его в руках, но Ингольв любил повторять, что меч особенный, передававшийся из поколения в поколение от самого Мардагайла, а ему, по легендам, доставшийся от Вотана. И этим сраным особенным мечом, к которому категорически нельзя было притрагиваться, он избил ее до полусмерти.

Дамиан услышал сдавленный вздох Авалон. Он мог поклясться, что она зажала рот руками.

— Я вмешался и получил… — Раздавшийся шорох и давний куцый рассказ капитана подсказал Дамиану, что он указывает на лицо. — Вот эти шрамы. Он несколько раз ударил меня рукоятью, а потом, отмахиваясь, задел лезвием щеку. Думал, что напугает меня, обосравшегося мальчишку. А хер ему поперек горла… Извините… Извини… В общем, в тот момент волк во мне решил защищаться. Так со мной и случилось первое обращение. Из-за того, что меня подготовил прадед, я не потерял рассудок в порыве и’лисса амок, но гнев все равно распалил мою решимость. Я укусил его за руку, сломал кость, и этот херов ублюдок обоссался. Позже я узнал, что прадед счел его недостойным знаний берсерков. С такой гнилой душонкой он бы замарал наше наследие. К несчастью, наследие материальное он получил, и когда я вернулся к человеческому телу, отрекся от меня. А мать, за которую я вступился, просто отвернулась и ушла в глубь дома, когда он распекал меня и пинком вышвырнул из поместья. Так из отигнира, сына ярла, наследника дома Черного Медведя, я стал никем. Уехал в столицу попытать счастья, попал в городской гарнизон, но по итогу меня вышибли со службы из-за постоянных попоек. Так бы я и остался попрошайкой, если бы не Дамиан.

— Мне очень жаль, что отец так несправедливо поступил с тобой.

— Дела минувших дней. Я примирился со своей судьбой, и тебе не стоит из-за этого переживать. Мы живы, а это главное.

— А можно еще один глупый вопрос?

Варес, видимо, кивнул, потому что Авалон, понизив голос почти до шепота, спросила:

— А почему Черный Медведь?

— Как⁈ — фыркнул Варес. — Только не говори мне, что не знаешь о Сигрун Черной Медведице?.. И чему вас только учат в вашей Трастамаре? — шутливо удивился он. — Сигрун была одной из хёвдингов раздробленных земель, которые потом завоевал Инир. Она застряла как кость поперек горла королю Кеннету, не давая ему продвинуться на север и постоянно нападая в разных местах, используя прикрытие Черных лесов. Во время битв она бежала в первых рядах и врезалась в щиты с такой силой, которой бы позавидовала настоящая медведица. Так от инирцев она и получила свое прозвище. Кеннет много раз пытался прижать ее к ногтю, обрезал ей доступ продовольствия, перекрывая дороги, но ее воины все равно умудрялись проносить его через болота. А там ее отыскать стало невозможной задачей — обозы застревали, кони увязали по самое пузо, а люди терялись и, если возвращались, то всегда ни с чем. Вот и решил Кеннит, что лучше предложит Сигрун союз. А так как сам был женат, выставил на матримониальный торг своего младшего брата Альфреда. Сигрун не будь дурой согласилась, но с условием, что ее стяг станет гербом их рода. Кеннит принял ее условие, и вот мы здесь. Восхитительная женщина, своим умом и силой вошедшая в историю куда прочнее, чем бестолковые король и его брат, — хмыкнул Варес, и Авалон звучно, искренне рассмеялась.

— Альфред же, получается, и твой предок, — сквозь смех выдавила она.

— Ах, ну вы посмотрите на эту острячку! — с наигранным возмущением воскликнул он и тоже расхохотался.

Их голоса — громкие и поддразнивающие — растаяли позади. Дамиан, кипя от злости, быстро удалялся от хижины Элеоноры, ощущая, как закладывает уши от подступающей дурноты. Он уже достаточно знал, чтобы понимать, что это первые волны и’лисса амок, о котором говорил Варес. Желание разговаривать растаяло, словно пустынный морок. Дамиан чувствовал себя униженным и обманутым. Как бы он ни тешил себя иллюзиями по поводу нее, Авалон уже нашла себе и мужа, и преданного собеседника. К тому же, Дамиан не мог даже в порыве ярости не признать, что с Варесом всем было легко. Он для каждого человека находил нужные, правильные слова, умел утешить и был добр. А еще умел контролировать себя после обращения. По всем фронтам капитан был лучше него. И это осознание больно ужалило Дамиана. Все в нем дышало ущербностью и гнилостным разложением, а все, чего он касался, обращалось в прах. Стоило убраться от нее как можно дальше.