Повести и рассказы - Олесь Гончар

— А может, действительно ваше внимание ему вспомнилось?

Михаил Михайлович сидит, понурившись, в раздумье.

— А что мы знаем о них, братьях наших меньших? — молвит он после паузы. — Ничего не знаем или почти ничего…

Наконец появляется Анна Адамовна. Музыки бы сюда, герольдов к ее выходу, ибо это не полещучка наша, а скорее герцогиня некая из здешних замков плывет по лестнице, без лифта спускаясь, величаво улыбаясь нам навстречу! В золотистых, удивительно миниатюрных туфельках шествует, каждый шаг грациозен, так изящно подбирает пальчиками она свое роскошное, из темно-синего панбархата платье! Платье, да какое! Мы и не подозревали, что в тех тяжеленных чемоданах Анны Адамовны ждет своего часа еще и такая роскошь… Платье длиннющее, ткани хватило бы на троих, и пошито со вкусом, да еще и декольтировано довольно смело, а на красивой обнаженной шее низка кораллов алеет… Не забыла наша королева и украшений прихватить в дорогу… Но это платье, оно ведь так некстати, панбархат этот нас просто убивает!

Руководитель не скрывает, что он в отчаянии:

— Анна Адамовна!

— Что — Анна Адамовна? — улыбается нам добрый дух нашей делегации, поворачиваясь и так и сяк, поблескивая своим темно-синим, как осенние озера, бархатом. — Неужто вам не нравится?

— Не о том речь, — смущенно лепечет наш лидер, — все это расчудесно: и туфельки золотые, и этот ваш панбархат… Но ведь это все вечернее! Нужно было так принаряжаться вчера — в мэрию, на прием!

— Вчера я не сориентировалась, — Анна Адамовна обезоруживает нас своей очаровательной улыбкой. — А сегодня вот решила… Неужели, ни разу не надев, так и домой это добро увозить? Дома из-за хлопот, вечной беготни некогда покрасоваться, так хотя бы здесь дайте возможность…

— Но ведь существует этикет, поймите вы, Анна Адамовна, — почти стонет наш глава, — платье вечернее, а на улице такой день, солнце повышенной яркости!

— Солнце Прованса, — в тон добавляю и я.

— Вы тоже считаете, что это будет неуместно? — Анна Адамовна уже без улыбки бросает на меня несколько удивленный взгляд.

— Нет, я так не считаю, — спешу успокоить ее, — с модами да этикетами я не в ладах, зато вижу, что бархаты эти вам явно к лицу… Хвала вашей портнихе, истинно женское творение. А ткань! Кто ткал такое чудо, видимо, заранее представлял себе, как, переливаясь, плавно потечет этот бархат по женской фигуре… Темно-синий, словно вода на осенних озерах…

— Слышите? — Анна Адамовна при моей шутливой поддержке опять обращается к руководителю делегации. — Откуда вы взяли, что на корриду в таком нельзя? Жанетта говорила, что на условности у них вообще не обращают внимания…

— А пресса? — восклицает Михаил Михайлович. — Желтая пресса, она ведь только и выискивает, к чему бы прицепиться!..

— Ну если вы полагаете, что я осрамлю делегацию, — с тенью обиды в голосе произносит Анна Адамовна, — то я сейчас пойду и заменю. Буду как вчерашняя…

Перспектива нового переодевания пугает Михаила Михайловича еще больше.

— Нет, нет! Что вы! — обеспокоенно вскрикивает он. — Если еще раз удалитесь в номер, тогда уж наверняка плакала наша коррида!

— Да и Жанетта ведь ждет, — напоминаю я, взглянув на часы. — Пошли, ничего страшного…

И мы выходим наконец-то из отеля, окунаемся с порога в горячий знойный воздух, нам смеется с неба ослепительное солнце Прованса.

Направляемся, как нам и объясняли, по аллейке через парк, между рядами разомлевших на солнце платанов, попадаются на глаза еще какие-то деревья и лохматые кусты с неизвестными названиями, а дальше, по ту сторону парка, мощно перекатывается глухой гул — то уже гудит коррида…

Словно от далекого водопада, доносится сквозь деревья до нас ее гул.

Аллея парка не асфальтирована, лишь усыпана камешками, галькой морской, каждый кремешок кажется нам раскаленным до обжигающих температур, и к Анне Адамовне у нас пробуждается даже сочувствие, когда она, осторожно балансируя по тем камешкам, подобрав кончиками пальцев тяжелое свое платье, под жгучим солнцем ступает по нелегкой этой тропе, будто брод преодолевает, своими золотыми туфельками-черевичками, которые ей явно жмут, — видно, как костяшки пальцев выпячиваются сквозь импортное золото… Однако ни разу пока что она не споткнулась и рыцарскую поддержку принимать не желает, протянутую руку отстраняет, сама продвигаясь вперед по раскаленной гальке, шаг за шагом, с ловкостью виртуоза. Коса на голове тугой короной — Анна Адамовна вчера сама говорила, что хочет казаться выше, хоть бы чуточку «подрасти», и сейчас она, да еще на шпильках, и вправду стала выше, и это ей тоже идет…

Рев из парка доносится к нам все отчетливее — то кипит, неистовствует коррида, Анна Адамовна, все уверенней пробираясь по камешкам, не преминула поинтересоваться:

— А в каком столетии начались у них эти корриды?

Вопрос относится прежде всего ко мне, ибо в представлении Анны Адамовны я здесь как ходячая энциклопедия. Все ей необходимо знать, во всем убедиться — такая уж она. В музеях не расстается со своим дамским блокнотиком, вечно меня переспрашивает, тихонько уточняя хронологические даты, имена исторических личностей — все, что относится к этому Провансу, вызывает у нее повышенный интерес. Годы властвования Анжуйской династии, альбигойские войны, точная дата ликвидации вольностей Прованса — все это Анна Адамовна неутомимо фиксирует в своем блокнотике… А теперь еще это: с каких пор существуют корриды?

— А бес их знает, — говорю. — Может, еще с римских времен? Когда вместо быков людей выпускали на арены…

Михаил Михайлович, прикрыв лысину газетой «Фигаро», шагает потупленный, от жары он изнывает, пот с него катит ручьями, тем не менее и сейчас его беспокоит ответственность за делегацию: какова будет реакция публики на этот панбархат нашей дамы? В частности, что запоет Жанетта? Может, будет настаивать, чтобы вернуться как можно скорее в отель менять убранство, потому что как в таком явно вечернем туалете идти на залитую солнцем корриду?

Однако Жанетта, встретив нас в условленном месте — у фонтана, проявила естественный для француженки такт:

— О, это даже оригинально! — воскликнула она, осматривая нашу даму и так и эдак. — Какая роскошь… И так подчеркивает талию!

Михаил Михайлович исподлобья пронзает переводчицу острым недоверчивым взглядом: вроде одобряет, но искренне ли? То бишь в полуденный зной отправляться на корриду в этом тяжелом вечернем бархате Жанетте кажется оригинальным, а сама она-то? Сама — в ситчике, худенькая, легкая, даже не верится, что она уже мама.

— Только не будет ли жарко? — заботливо спрашивает переводчица нашу спутницу.

— А я жары не боюсь, — спокойно отвечает Анна Адамовна. — Привычная. У нас в цехе разве такая жарища…

Это нам известно — там, где она работает, воздух всегда горяч, разогрет выше нормы, на протяжении всей смены работниц окутывает влажное, почти тропическое тепло — этого требует сама технология производства. Да к тому же еще постоянный грохот станков…

— А у этого фонтана мы вчера были! — радостно узнает Анна Адамовна бронзу фонтана, самого большого в парке. Только вечером он был подсвечен разноцветными огнями и возле него на помосте выступали с гитарами эстрадные певцы. Наверное, и сегодня тут готовятся к выступлениям — ведь день-то воскресный, повсюду так солнечно, празднично, на возвышении девушки-танцовщицы все в белом, в нарядах невест, репетируют танец, плывут в нежной дымке своих кисейных нарядов, даже Михаил Михайлович обращает внимание на этих воздушно-легких, плывущих хороводом юных фей Лангедока. Публики пока негусто, все на корриде, впрочем, участниц предстоящего выступления это, видимо, не огорчает, они плывут и плывут лебединым кругом, невесомые в своей дымке, и чувствуется, что получают они от этого истинно высокое наслаждение.

— Славно танцуют девочки, — похвалила Анна Адамовна. — Прямо-таки журавки… Даже не хочется отсюда уходить…

Но идти надо, мы направляемся по солнцепеку дальше, ведь нас ждет коррида, коррида!

Где-то оттуда, с невидимых нам трибун, все громче доносится мощный человеческий рев… Наверное, там уже началось, там, должно быть, все взгляды прикованы к арене, где неистовствует поединок, свершается бой человека с быком, бой, который, как нам объясняли, доносит до нашего времени остатки каких-то давних культов, тех загадочно грозных, кровавых, что требовали неминуемой жертвы.

На арене, правда, еще ни быка, ни человека, хотя всюду в амфитеатре царит напряжение и беспокойство, бурлит возбужденный гул нетерпеливых многочисленных болельщиков, которые все до единого жаждут, чтобы все произошло быстрее, произошло яростно и жестоко, с острейшими опасностями, с меткими ударами, с кровью такой, чтобы брызгала с арены во все стороны, прямо в глаза трибунам!