Повести и рассказы - Олесь Гончар

После тяжких послевоенных лет жизнь постепенно выровнялась, Ганиуся стала Анной Адамовной, теперь весь город знает ее, одну из лучших мастериц на комбинате. Неприятно только, когда в кабинетах спрашивают:

— Так и живешь вдовой?

— Так и живу.

С тем, кого любила пылкой первой любовью, недолго длилась совместная супружеская жизнь. Молодой электрик с соседней ТЭЦ, славный и веселый Ивась, был тяжело изувечен еще с фронта, часто болел, одолевали его незаживающие раны, хотя все знают, как заботливо лечила его молодая жена; по всему Полесью выискивала ему разную траву-зелье, но удержать в нем жизнь не смогла — ушел за фронтовыми друзьями, оставил свою Ганнусеньку с двумя в люльке.

— Молодая еще, — говорили, — другого найдешь…

— А другого и не искала, — призналась нам как-то. — Потому что такого, как Ивась, не будет, такой встречается только раз на веку. Хорошо, хоть дети оказались добрыми, ласковыми к матери, теперь ведь это не всегда бывает…

Кипу журналов пролистали, а Анны Адамовны все нет, мы теряем терпение: сколько можно наряжаться да прихорашиваться? Правда, выбирать есть из чего, одежды напаковала она в чемоданы, будто пускалась в кругосветное путешествие, — и костюмы, и платки японские да индийские, обувь на низком каблуке и на высоком, то есть на разные случаи жизни, на хорошую и плохую погоду, на дождь и солнце. И все это, вместе с сувенирами, свертками косовской керамики да петриковскими шкатулками, странным образом уместилось в двух ее чемоданах, набитых доверху, а вот таскать их до конца поездки выпала честь нам с Михаилом Михайловичем, ибо так велит рыцарский долг. Не зря же и удостоили нас тут рыцарским Крестом Лангедока!

Впрочем, багаж Анны Адамовны нам не кажется слишком тяжелым, поскольку она, со своей стороны, умеет оказать нам свои всегда уместные услуги — одному что-то заштопает или подгладит собственным дорожным утюжком, другому поможет свежее пятно на костюме вывести, короче говоря, будь она сейчас с нами, у Михаила Михайловича на жилетке не болталась бы, свисая с брюшка, на одной ниточке вот та блестящая пуговица… Будь здесь Анна Адамовна, она, ни минуты не медля, помогла бы нашему руководителю делегации приобрести надлежащий вид — иголка всегда при ней, она мигом пришила бы ему эту несчастную пуговицу, которую он вряд ли и до корриды донесет!

— С этими женщинами только свяжись, — негромко ропщет Михаил Михайлович. — Ну что там можно столько делать? Хотя, откровенно говоря, нам с вами повезло… Что я имею в виду? А вот то, что дали нам в спутницы особу без претензий, простую, общительную, а ведь могло быть совершенно иначе… Могли подкинуть нам капризулю какую-нибудь канцелярскую, да еще с мужем влиятельным где-то там, — Михаил Михайлович озорно кивает вверх, на плафон, — только бы ахнули… Тогда, пожалуй, вместо чемоданов сундуки таскали бы, кованные железом да медью, по центнеру весом… Всегда может быть хуже, чем есть. Однако, видать, лопнула наша коррида!.. Промаринует нас здесь Анна Адамовна, пока быки там всех фертиков переколошматят, вместе с их плащами да шпагами разметают во все стороны…

— Вы вроде и в самом деле болельщик?

— А как же… Сам лично принимал участие в корридах еще в нашей Обуховке… Да, да, в Обуховке! Нет, это я вам должен рассказать, — разохотившись, Михаил Михайлович удобнее усаживается в кресле. — Представьте, что этот теперешний солидный ректор был когда-то просто Мишкой-сорванцом, бегал по ферме в роли старшего, куда пошлют, чаще всего крутился возле доярок, отгонял мух во время дойки… А однажды, улыбнулась мне иная карьера. «Пойдешь отныне на повышение, — говорит мне хромой наш бригадир, — доверяю тебе, парень, сурьезное дело: будешь пасти Султана на огородах, где капусту убрали… Бугай наш в последнее время остепенился, культурным стал, но ты все же не забывай: рогатое создание рядом с тобой… Зверюга, хоть и с кольцом в носу…» Красавец симментал чистой породы, гигант ростом с мамонта — таким был наш Султан… Немцев к себе не подпускал, так они, когда драпали, со злости стрельбу открыли по нему из пистолетов, мстили Султану, что не захотел с их бандой отступать на Запад. Стоял в ограде, пока раны его заживали, и нас, мальчишек, вполне свободно к себе подпускал, давал расчесывать себя да между ушей щекотать, ему это нравилось — от удовольствия он даже глаза прикрывал… Так вот, именно из-за этого Султана привелось мне тогда побывать в роли матадора…

— О, да вы с таким опытом!

— Теперь смешно, а тогда… Султан был огромен, мне же, мальцу, он вообще казался громаднее слона, и впрямь больше мамонта… Но страха перед ним я не испытывал, пасу вполне спокойно, слушается он меня, в контакте живем. Но как-то Султан позволил себе слишком много: только я зазевался, он двинулся на еще не убранные гектары и давай головастую капусту грызть… Тут я сразу к нему подбежал и, словно дрессировщик, кнутом по ушам моего Султана: хлесь! хлесь! Бугай поднял голову удивленно, будто не узнавая во мне маленького своего повелителя, а когда я еще раз хлестнул, гигант бросил свой кочан, засопел и двинулся на меня… О, то, я вам скажу, была коррида!

Сцена представлялась комичной, мы смеемся, даже портье взглянул удивленно в нашу сторону: что это нас рассмешило?

— Бросал меня Султан по огороду, как футбольный мяч, — продолжает рассказ Михаил Михайлович. — К счастью моему, рога у Султана были поставлены особым образом: не знаю почему, но выросли они у него как-то забавно — не вперед, а назад. И в этом оказалось мое спасение! Если бы рога торчали под другим углом, Султан с первых бы ударов растерзал бы меня, а так только лбом бодает и все дальше катит по огороду своего матадора…

— Надо же было за кольцо хватать, — напоминаю, — у него же кольцо в носу!..

— Хорошо вам говорить. А я притронуться к тому кольцу боялся, казалось, только тронь, так и ударит током… Не отпускает меня Султан. Прижмет к земле, подержит, словно размышляя, и снова с сопеньем катит дальше; не знаю, кем я ему казался, может, лягушонком болотным, потому что была на мне курточка лягушечьего цвета, ее мне сестра той осенью пошила из немецкой маскировочной парусины…

— Все же странно вы себя вели, — говорю я, — разве нельзя было уловить момент и вырваться?

— Пытался. Но только начну, исхитрясь, подниматься на четвереньки, он снова тучей надо мной и снова лбом к земле: лежи… И позвать некого. Один я на том огороде, съежился, словно мышонок скукоженный, а надо мной видимая смерть моя, мамонт этот запенившийся, сопящий… И все больше, вижу, разъяряется. «Султанчик, Султанчик, что с тобой? — чуть не заскулить мне хочется. — Это же я, Мишка! Ты же всегда меня узнавал, еще вчера давал почесывать себя, а теперь…» До сих пор осталось для меня загадкой: почему он все-таки не раздавил меня, не растерзал, хотя сто раз мог бы? Прижмет лбом к земле в канавке между капустой и сопит надо мной, словно раздумывая, что же это за существо под ним, что за создание мизерное и что с ним сотворить? В буквальном смысле находился я тогда между жизнью и смертью… Сопит надо мной Султан, пену пускает, вот как будто отпустит чуток, но только попытаюсь я, изловчась, отползти на четвереньках — ан нет, голубчик, погоди — и я снова под ним. Никак не может гордое животное простить мне ту обиду, которую я причинил ему, хлестнув по ушам кнутом. Замечаю, что катит меня Султан в направлении колодца — бетонным кольцом сереет тот колодец внизу, среди балки, где убрана капуста… Вот там, думаю, и крышка тебе: дальше катить будет некуда, прижмет тебя зверь лбом к бетону, и… кто-то другой был бы теперь руководителем вашей делегации.

— К счастью, этого не произошло.

— Находясь вот так на самой грани бытия и небытия, — продолжал Михаил Михайлович, — когда лоб Султана на миг застыл на моем левом предплечье, я вдруг смекнул, то есть осенило меня, с тех пор я верю в озарение свыше… Правую руку из-под себя я осторожно высвободил и легонечко тронул ею, почесал Султану подгрудок! И что вы думаете? Подействовало! Животное словно задумалось, ожидая, что же будет дальше, а я, осмелев, уже обеими руками начал гладить, ласкать страшную свою смерть… Почесывая, ласкаю и лепечу, чуть не плача: «Султанчик, Султанчик, это же я!..» И верите, ничему не подвластная сила эта, страшная живая гора слепой ярости, будто восприняв эту детскую мольбу, наконец смилостивилась над маленькой своей жертвой… Узнал меня Султан! По знакомым раньше ласкам-прикосновениям узнал! Почесывая обеими руками ему под шеей, я осторожно поднимаюсь, становлюсь на ноги и все еще не верю, что мне дарят жизнь!.. А пан Султан стоит, уже успокоившись, и смотрит на меня просветленным, уже не свирепым глазом, снова, наверное, видит во мне того, что, под брюхом у этого мамонта пролезая, каждый день раны ему промывал да сеном кормил с руки…

— А может, действительно ваше внимание ему вспомнилось?