Повести и рассказы - Олесь Гончар

— Да что они мучают его! Зачем им все это? — слышу горестный голос Анны Адамовны, а пальцы ее нервно сжимают и сжимают платочек, а лицо все грустнеет, появляется на нем выражение боли, словно женщина чем-то глубоко обижена.

— Оле! Оле!!! — выдыхают повсеместно трибуны, сливаясь в этом воинственном возгласе, будто целый мир сейчас взялся подбадривать своих представителей на арене, тех ловких изворотливых парней, которые так мастерски и методично на глазах у публики домучивают быка. Или, возможно, это раскатистое «оле!» должно ободрить также и быка? Но, кажется, ему подбадривания не нужны, он, как и раньше, полон отваги, и ни тени страха в его движениях, только в какой-то миг передышки, изнемогая, он обращает помутневший свой взор на трибуны, хмуро глядит, словно спрашивая: «Ну, вы довольны? Да разве же я только для ваших развлечений рожден? Может, и мне хочется воли и жизни…»

Все тяжелее ему подниматься, но вот он, окровавленный, подняв себя и будто совсем не чувствуя боли, снова медленно ступает навстречу тем, которые со шпагами; но вдруг, споткнувшись на ровном, он падает, падает на колени, натужно пытается подняться, а тем временем еще одна шпага летит, достигает цели, вонзается в тело быку глубоко…

— Нет, с меня довольно!

Это Анна Адамовна. Она уже встала, она крайне взволнована, на раскрасневшемся лице ее выражение обиды и страдания… Не обращая внимания на недовольные взгляды, на чьи-то шиканья, женщина быстро пробирается между рядами и сквозь сплошной людской рев устремляется по лестнице вниз, к выходу, запыленные ее панбархаты небрежно волочатся за ней по камням.

Мы, разумеется, тоже поспешаем за Анной Адамовной вслед, какая уж тут коррида, если надо сопровождать нашу даму в отель.

— Вы, впрочем, могли бы и остаться, — молвила сердито, когда мы очутились в парке.

— А вы?

— А я не для того сюда ехала, чтобы смотреть на это смертоубийство.

Под вечер наша делегация уже в вагоне, отбываем в Париж. Анна Адамовна все еще расстроена, с лица ее не сходит сердитое выражение. Чтобы развлечь спутницу, товарищ ректор прибегает к своей излюбленной шутке:

— Так и не довелось, друзья, отведать нам той дунайской живности… Зажали хозяева. Может, хоть в Париже дадут?

Анна Адамовна остается безучастной к попыткам ее развлечь. Она глядит в окно. Иногда украдкой прикладывает платочек к глазам. Да, она совсем в расстроенных чувствах… Что ей вспомнилось? Возможно, похоронка на отца? Как-то рассказывала, что это за страшный был день, когда дед-почтальон принес им в хату ту «черную бумагу»… Или, быть может, иное что-либо возникло в памяти… Может, тот несчастный аист, которого голодные послевоенные дети выхаживали сообща…

— Только ваших слез нам здесь и не хватало, — вдруг делает ей строгое замечание наш лидер. — Что подумают? В чем дело? Никак после корриды той не опомнитесь?

— Простите, — виновато произносит Анна Адамовна и сразу же, спрятав платочек в свой японский ридикюльчик, снова переводит взгляд в окно. — Смотрите, небо какое…

Небо и вправду красоты необыкновенной. Горит закат, все там полно света, света ясного, пылающего, с примесью зеленовато-голубого — цветут сплошные стожары… А над ними, венком раскинувшись на полнеба, рдеют чуть тронутые краской кучевые облака…

— Чудо какое, — тихо говорит Анна Адамовна. — Когда вижу такую красоту, слезы почему-то душат меня… Сдавливают, становится просто невмоготу… Наверно, с вами тоже такое бывает?

Поезд движется медленно, порой останавливаясь в полях, нам видны по-вечернему ослепительные озера, птицы над ними уходят в высь… А еще самолет огромный тяжело ползет по небу вверх, кто-то из пассажиров радостно возглашает:

— «Конкорд»! «Конкорд»!

И снова поля, озера, плесы меж камышами зеркально блестят, все в природе торжественно, празднично. А на ближнем озере, не боясь поезда, белый аист стоит неподвижно. Одинокий, горделиво застыл среди вод, словно в чарах каких-то застыл и смотрит сюда, на нас, а мы глядим — все глядим на него.

— Сколько, по-вашему, аист живет? — мягко спрашивает меня Анна Адамовна, будто я действительно обязан знать все.

— Кто его знает. Как-то даже не думалось… Может, аисты вечно живут?

Анна Адамовна улыбнулась:

— Если бы.

1982

ЧАРЫ-КАМЫШИ

За несколько дней до открытия охотничьего сезона мы уже прикидываем: куда? Кто знает наилучшие места?

Наилучшие места знает — это нам известно — обермастер Сахно. Нет, наверное, такого озерца в нашем краю, такого уголка в плавнях, где бы не пугала уток его богатырская фигура. Но согласится ли обер-мастер в компанию к нам: ведь он всегда в одиночку, охотник-индивидуалист! Кроме того, и среди нас тоже есть такие, в том числе и Степа-крановщик, наш охотничий бригадир, которые неохотно идут на то, чтобы брать с собой обер-мастера. Поговаривают, что старик с грешком, что норовит на первой охоте бить с вечера, не дожидаясь утренней зорьки. Кто-то из наших заводских в прошлом году якобы даже гонялся за ним на Шпаковом, старик будто и утку тогда не успел подобрать, бросил незаконную добычу, а сам только зашуршал в камыши. Так и не опознали точно, Сахно то был или не Сахно.

— А не поймал, не говори, что вор, — заключил Петрович, наш машинист, сорок лет гонявший заводскую «кукушку» и лишь нынешним летом ушедший на пенсию. При невзрачной фигуре и маленьком, совсем высохшем лице голос у Петровича зычный, басовитый, и для нас он имеет особое значение. Петрович советует пригласить обер-мастера.

— Если и грешил когда в одиночку, то при всех нас… Совесть разве в нем не заговорит?

— Все ж коллектив, — замечает инженер Левицкий. — Должен будет считаться.

— Пот, вряд ли, вряд ли старик присоединится к нам, — усомнился Аксен, пожарник из заводской пожарной охраны. — У него «крякуха», а у нас с вами что?

Впрочем, вопреки сомнениям обер-мастер без особых упрашиваний согласился присоединиться к нам:

— Одному уже не везет. Может, в компании повезет.

Теперь, когда старик с нами, мы откровенно признаемся, что рассчитываем на его знание края, на то, что он покажет нам хорошие, счастливые места.

— Веди нас, Сусанин, — шутит весельчак Костя из прокатного.

— Куда же вас повести? — раздумывает старик, словно колеблется, достойны ли мы его секретов. Вздохнув, помедлив, наконец говорит с важностью, с какой-то загадочной гордостью в голосе: — Поведу я вас на Чары-Камыши.

Итак, мы едем на Чары-Камыши! Едем туда, где ждут нас роскошные охотничьи угодья со светлыми озерами, с душистым сеном, со свежестью и красотой утренней августовской зорьки!

Что за место эти Чары-Камыши? Буду там впервые, для меня они еще окутаны тайной, все там неизвестность, и в ожидании дороги я уже волнуюсь, мной овладевает чувство, подобное тому, которое, наверно, испытывали в старину мореплаватели, готовясь выйти на своих каравеллах в неведомый им океан.

Вместо каравеллы завод даст нам видавшую виды полуторку, и в субботу после обеда, как было условлено, вся наша охотничья компания собирается у заводских ворот.

В нашей бригаде охотники разного возраста и стажа: есть ветераны этого дела, такие, как оба они, обер-мастер Сахно и Петрович, есть помоложе, большей частью бывшие фронтовики, а есть и совсем новички вроде меня, что попал на завод сразу же после десятилетки и за плечами у которого ни стажа, ни охотничьих заслуг, кроме продырявленной вчера на пробах консервной жестянки.

И вот мы вместе. Одеяние на всех странное, смешное Может, это так нужно, может, утка любит, чтобы человек был как чучело? Я едва узнаю инженера Левицкого в каком-то кургузом пиджачишке, и длинношеего Степу-бригадира, вырядившегося в допотопные штаны и старый, совсем поношенный трофейный китель, и его товарища Костю из прокатного, тоже фронтовика и тоже в кителе, обвешанного охотничьими принадлежностями Петровича, который под тяжестью зачехленного ружья еще больше согнулся и будто стал даже меньше от добровольной своей ноши…

А обер-мастер! На него без смеха нельзя смотреть: на ногах какие-то ботфорты петровских времен, на голове большущая с полями шляпа, из тех, что носят в цеху наши доменщики, а на плечах брезентовая куртка, под ней вторая, а под той, кажется, и третья, и все это, несмотря на жару, затянуто ремнями, обвешано сумками, фляжками, ягдташами… Сбоку у обер-мастера болтается деревянная «крякуха», вызывающая немало шуток, впрочем, именно на эту свою «крякуху» старик возлагает главные надежды. Среди всех нас лишь Аксен-пожарник, не поддавшись горячке переодевания, пришел, будто на службу, в своей молодецкой форме пожарника, которую только недавно получил и не успел еще, видно, ею налюбоваться, даже на охоту вот явился при всем параде.