Том 6. Живые лица - Зинаида Гиппиус

II

Но тут другой жилец подплыл, качаясь,Спросил несмело, видимо стесняясь:«Вы сверху, да? Вели вы разговор…Я голоса людского с давних порНе слышу. Да и сам молчу равноИ, кажется мне, очень уж давно.Ах, если б было здесь, у нас, хоть Время!Молчанье же – всегда такое бремя!»

«Как для кого, – ответил Дант с улыбкой.Уж не попали ль вы сюда ошибкой?»– «О нет, я знаю, это всё расплатыЗа все мои душевные растраты,Как у того, кто с вами говорил.Но у меня как будто больше сил.Моя история совсем другая,И схожая – однако не такая,Которую невольно я подслушал.Что делать, у меня такие уши».– «Ну что же, расскажите и свою», –Сказал лениво Дант. Он был расстроен.Второй жилец казался беспокоен.Но как же быть?..

«И я не утаю.Совсем как тот, что каялся пред вами,От вас моих ошибок и грехов.Но разница большая между нами;Ее увидите вы тотчас самиИз всех моих последующих слов.Есть общее у нас, конечно, тоже.Ведь если б были мы совсем несхожи –В другом бы океане я сидел,А то в огне каком-нибудь горел.Любил жару, но рад и океану.Задерживать, однако, вас не стану,И сразу вам всю правду расскажу,За что и почему я здесь сижу.И я – жду Времени. Но жизнь моя –Вся, будто, цепь. И Время в ней звено.Вот, жду его. И как хотел бы я,Чтобы пришло, чтобы меня простило,Чтоб не было того, что было!Я здесь – за вечные ему проклятья,В котором жить мне было суждено,И ничего не пожелал и брать яОт времени, которое дано.Я осуждал его с огнем и пылом,Его – и всё, что только было в нем,Мечтая о другом каком-то, милом…Оно хотя и будет – но потом.Я ж дерзко требовал его сейчасИ ждать не соглашался. А подчасЯ проклинал всё Время, целиком.Ведь знал же я, однако, что оноНе мною, а Другим сотворено,И что его создавший не случайноНам, людям, Время дал, и по любви.Я знание о том носил в крови.Но, не смущаясь этой нежной тайной,Я жил с негодованьем на устах.И даже не тревожил сердца страх.Равно я все народы ненавидел,В их поведеньи разницы не видел,Один лишь только признавал я – свой.И как иначе? Это был ведь мой.Всему, что в нем, искал я оправданья:Войне, жестокости и окаянству,В которое, от духа рабства, впал он.Я говорил: ведь это от незнанья,А всё же прав он, и в большом и малом,Пускай мы с ним разделены пространством,Я знаю, что он прав, как прав и я.И я тому единственный судья.Зато людей, что были тут же, близко,Их всех оценивал я очень низко,Положим, что не сразу. А вначалеЯ с меркой святости к ним подходил.Они, конечно, ей не отвечали.И вот тогда уж я их и громил.Я не считался, что они мне братьяИ что пока еще я сам не свят,Я сыпал едкие мои проклятья,Их уверял, что я тому не рад,Но зло в них чувствуется слишком ясно,Бороться надо с ним и быть прекрасным.Я проницателен. Мне удалосьВсё понимать и видеть всех насквозь.Я говорил, что надо в самом корнеЗло пресекать. Что буду тем упорнейЯ с ними спорить, что один я – вещий,Они ж не понимают эти вещи.Пожалуй, действовал я слишком смело,Да не всегда, быть может, и умело…Но возражений сердце не терпело.

Сказал один какой-то: „Он жесток“.– „Так что ж такое? Это не порок, –Ответил быстро я. – Жесток наш век,Жестоким должен быть и человек“.Однако собеседник не унялся(Впервые, кажется, такой попался!)И говорит: «Ну, это дело ваше,Не всем нам пить из той же общей чаши.Вам – ваше слово обличенья любо,Мне ж кажутся слова такие грубы.Другие я люблю в их тишине:„Кто будет кроток сердцем и смирен…“»»Я закричал тогда: «Смиренье – плен!

Я творчески хочу любить и жить!А можно ли в смирении – творить?»Тут собеседник мой пожал плечамиИ отошел. С улыбкою невольнойУшел и я, победою довольный.На этом кончился и спор меж нами.Но слушайте: признаюсь в первый разИ говорю лишь только вам, для вас, –Жесток я не был. Был, скорее, груб.Особо с тем, кто – видел я – не глуп,Кто даже не вступал со мною в спор,Глядел лишь молча на меня в упор,Чуть улыбался и – не соглашался.О, с эдаким я вовсе распускался,И резкостям, и грубостям моимУж никакого не было предела.Но сколько я потом ни бился с ним,И резкости не улучшали дела.

О том «смиренном» спорщике моемЯ скоро позабыл. И лишь потомРаздумался я как-то о смиреньи.О творчестве своем и назначеньи.Мне всё хотелось допытаться – кто я?Пророк ли я, иль попросту поэт?А может, вместе, – то я и другое?На это надо ж дать себе ответ.Иль даром мне дано повсюду видетьОдно ужасное, одно худое,И обличать везде начатки зла?Недаром и дано их ненавидеть.Средь них моя дорога пролегла,В борьбе я должен вырывать их корниИ чем бороться буду злей, упорней…Но тут другая мысль вступала: как?Оружием любви! – я утверждал нередко.Однако, сам боролся и не так:Ведь не всегда оружье это метко.Я о любви говаривал так много!Не любящих судил особо – строго.Любил ли сам? Как дать себе ответ?Казалось – да. А может быть, и нет.Но очень много о любви мечтал.Мечтал, что близок час, – его я ждал, –Когда заветный этот час придет,А он не может не прийти! – и вотЯ встречусь с той, которую любитьМне суждено любовью совершенной,Единственной, святой и неизменной.Пока же лучше без любви прожить,Не жалуясь, что и от той далек,Что издавна в подруги мне дана,Пусть любит с верностью меня она,Но что же делать? С ней я одинок.Ей не нужны мои живые речи,Не слушает она моих поэм…Нет, буду ждать иной и новой встречи,Когда уж полюблю – совсем.Понравилась однажды мне другая.Я тоже ей понравился тогда.Мое влеченье – чисто, как всегда(Уж если добродетелью какойМне похваляться – это чистотой),Но всё ж, влеченье от себя скрывая,Решил я думать, что ее – спасаю,Что только ради этого спасеньяИ в ней начатков добрых утвержденья,Ее любовь к себе и принимаю.Но сам я полюбить ее не мог.Хоть думалось порою: не она ль?И вижу – нет. И вновь смотрю я вдаль…Так я и оставался одинок.Но правду ежели сказать – я им,Вот этим одиночеством моим,Совсем не очень даже тяготился:Скорее, в глубине души, гордился.Святые жили же одни в пустынеИ не считали, при своем смиреньи,Что это – одиночество гордыниИль, вообще, что это некий грех,Но каждый, вероятно, в ощущеньиСчитал себя, – как я же – лучше всех.

Совсем не понимал я слова «друг».Кто мог мне другом быть из тех, вокруг?Я обличал их, я боролся с каждым,И к дружбе с ними не имел и жажды.Был, впрочем, случай… Только я не знаю,Сумею ль это рассказать я вам?Дружил я раз… И друг мой, не скрываю,Вначале был мне – вроде как я сам.И хоть природно не были мы схожи,О Главном думали одно и то же.Но я считал себя всегда в движеньи.Каком, куда же? Думалось – вперед,К чему-то новому! Но кто меня поймет?Не понимал я сам. Притом забвеньеТого, что в прошлом, у меня тогдаВ душе так искренно и полно было,Как будто не случалось никогда.Еще я помнил, что меня касалось,Но что моих касалось отношенийС ним, с этим другом, – сразу забывалось.Должно быть, это враг мой, – Время, – мстило,Легко из памяти моей стираяВсё, что хотело, и меня толкаяПрочь от людей. Но вовсе не вперед,А лишь за ту неверную черту,Туда, в крутящуюся пустоту,Где мы теряем прошлого оплот,Где всё исполнено противоречий,И где меняется всё каждый час…А уж о верности – там нет и речи…Однако, вижу, – я запутал вас.Но подождите, это ничего.И для меня тут многое туманно,Уж очень вышло с этим другом странно.Ведь знал же я давно, что у него, –В душе и сердце друга моего, –Всё было мне – как раз наоборот:Он по своей природе верен был,И в памяти всё прошлое хранил…Но я и это вдруг о нем забыл,И сделался он для меня – не тот.

Я уж жалел, что был с ним откровенен,Хоть он и оставался неизменен.Ну, словом, наступили дни иные,И стал он для меня – как все другие.Я убедил себя, что он совсемЗастыл в недвижности. А между темОн должен бы, как я, вперед стремиться,Чтобы творить… Я начал даже злиться.И как других я прежде обличалИ мерку святости к ним прилагал,Так начал я и к другу относиться…Коль он как все – того ж, мол, и достоин.Лишь я один совсем иначе скроен.Так дружба наша и сошла на нет.Во мне едва ее остался след.Он, думаю, меня не забывает,Да ведь ему и Время не мешает,Оно над ним совсем не знает власти.А я… Да разве сам я очень рад?И чем, скажите, тут я виноват?Не разорваться ж для него на части!Но о любви он больше понимал,Чем понимал и знал о ней тогда я.Я проповедовал любовь к Тому,О Ком мы с другом столько говорили.Я утверждал, что всё отдам Ему,И думал, что люблю Его… Не зная,Что ведь Любовь… она совсем как боль:Уж если есть – о ней не забываешь.Тебя живит она и ест, как соль.Ее ни с чем иным и не смешаешь.Но, кажется, я понял – здесь, не там! –Как обижал я Время и Того,Кто в дальний мир, на свет, послал меня,Послал не для судящего огня,Не для боренья с волею Его…В меня любви Он искру заложил,Любви, которою Он сам любил,Во дни, когда был в мире, между нами.Я искру не разжег в святое пламя…Но если сделать это я не мог,То почему же Он мне не помог?И вот, я здесь…

Но кончил я рассказ.Боюсь, что очень утомил он вас.Я знаю, – приблизительно, конечно, –Какой вы можете мне дать ответ.Соседу моему – с каким укором,И как жестоко, – вы сказали «нет».Но я другой. Так будьте же сердечней,Не убивайте вашим приговором,Я сам к себе достаточно суров,И тяжек здешний каменный покров.Здесь сидя молча, и один, во мгле,Значение проступков на землеЯ, может быть, преувеличил сам…Зачем же нужно делать это – вам?Подумайте: а если я поверю?Перенесу ль последнюю потерю –Последнюю надежду – на прощенье?А это всё единой цепи звенья…»Дант слушал океанца, стиснув губы,Потом сказал ему, немножко грубо:«Мой милый друг, напрасны просьбы эти.Еще не лгал я никому на свете.Ужель вам первому, в аду, солгу?Коль не желаешь слушать – так не слушай,Закрой свои всеслышащие уши,Но правды не сказать я не могу.Ведь ты еще не понял ничего!Ты слово повторяешь: „Я обиделТого иль тех, но зло я ненавидел…“Ты обижал – а знаешь ли, Кого?И слова понимаешь ли значенье?Нет, цепь твоя цела, все целы звенья…Когда кого-нибудь мы обижаем,На свете мы страданье умножаем,И тем еще страдание Того,Кто до сих пор страдает – за тебя.Когда обиженный ребенок плачет,Ты знаешь ли, скажи, что это значит?Его обидел ты – и для себя.А ты Иного обижал – тем паче.Подумай сам: могу ли не сказать я,Как это всё, – твой холод и проклятья,На души неповинные легло?Иль ты не ведал, как им тяжело?Нет, не сурово это искупленьеТвоих неисчислимых преступлений,Оставивших зловещие следыНа душах многих… Да и на твоей.Еще не понял ты своей беды:Черна вода, а всё же и под нейНе угасает твой огонь не жгущий, –Ожесточающий сердца живущих.Ты не дошел до своего предела,Тебе осталось здесь немало дела,Ты – с лаской вспоминаешь о себе;О прошлой жизни, о своей борьбеТы говорил почти что с умиленьем…И тут же всё мечтаешь о прощеньи.Не верю, чтоб душа твоя посмелаОтречься, отойти от всех надежд, –Последних человеческих одежд, –А ведь должна! Ее прямое дело –Всего совлечься, до пылинки снять,И быть готовой вечно умирать.А к жалости напрасно не зови:В тебе самом ее немало было,Не жалости одной, но и любви.Но на земле, такой тебе постылой,Кого ты истинно жалел – любя?Вся жизнь твоя – лишь самолюбованье,Вся жизнь твоя – великое страданье,Но не твое страданье, а Того…»

Тут, Данта не дослушав, собеседник,Вскочив на кучу, бросился стремглавВо встречную, высокую волну,И с криками: «Не прав! Да, я не прав!»Тотчас же погрузился в глубину.Дант проворчал: «Ну что за привередник!Не вынырнет ли он? Я подожду.Нехорошо же, если так уйду».

Тот вынырнул, крича свое: «Не прав!Не надо мне прощения! Клянусь,К себе я прежнему не возвращусь!Прощений не хочу, боюсь, боюсь!»

А Данте рад. Ведь сердце-то не камень.Заслышав искренность какую-то и пламеньВ далеком голосе, он крикнул вслед:«Не бойся! Он простит! Он всё прощает!»

Прислушался: что ж он? Ответа нет.Волна вернулась: нет его в волне.Опять прислушался: не отвечает.Еще волна – лишь пена на гребне.«Остался, очевидно, в глубине, –Дант бормотал. – Я слишком резок был,Меня как будто он же заразил,И принялся и я за обличенье…Ну нет, благодарю, мое почтенье!Пожалуй, первый-то куда похуже,Чем этот… Был же с тем я мил?..Какая тьма, однако… Да и лужи.Тут самому себе не будешь рад.Да, поживи-ка в эдакой стране!»

Опять волна. Он отступил назадИ прислонился к каменной стене,Напрасно в темноту вперяя взор…

Сердился на себя за разговор.

III