Бессмертник - Белва Плейн

Он рванулся, оставив в руке у Йигеля лоскут рубашки, распахнул дверь и выскочил на улицу с гранатой.

Оставшиеся в живых описывали это так:

«Он мчался к детской, словно футболист к воротам противника за решающим голом. Петлял, пригибался, пули вспарывали землю у его ног. Метрах в пяти от шайки арабов, от двери в детскую, пуля прошила ему спину, и он упал. Упал, успев кинуть гранату и убить всех до единого».

Так кончился налет. Снайперы в страхе убежали с крыши, но дальше сада им удрать не удалось. Когда из города подоспела помощь, пожары были уже потушены и в кибуце стояла тишина. Только плакали женщины, собирая погибших в последний путь.

На другой край земли, в Америку, пришла телеграмма. С тех пор минула неделя. Джозеф постарел на десять лет. Сейчас он завтракал — впервые за эти дни. Допил кофе, отодвинулся от стола, но не встал. Так и продолжал сидеть. С открытым ртом. Точно старик. Как выглядит она сама, Анна не знала. Должно быть, ужасно. Но — не все ли равно?..

В это время Селеста принесла почту. И — новое испытание: в ворохе счетов, рекламных проспектов, соболезнований оказалось письмо от Эрика. Отправленное десять дней тому назад.

У Анны задрожали руки, но она произнесла ровно и сдержанно:

— Джозеф… Тут письмо от Эрика.

— Прочитай, — сказал он бессильным, безжизненным голосом.

Она сглотнула и послушно начала:

— «Дорогие дедушка и Нана, я только что вернулся с поля, мы сеяли овес. Отсюда, из окна, видны темные влажные поля — до самого горизонта. Очень красиво».

Господи, всего несколько дней назад он сидел за письменным столом, и рука его касалась этого листка. Нет, наверное, не за письменным столом, а за грубо сколоченным, некрашеным… Вокруг глаз у него лучики морщинок — он часто щурится, рано наденет очки. А сами глаза такие светлые, сияющие, особенно на загорелом лице; он там, наверное, хорошо загорел — в полях, на открытом солнце.

— «Полагаю, никто не сочтет меня краснобаем и лицемером, а если сочтет — что ж, я не виноват. Так вот, я пишу абсолютно искренне, не для красного словца: меня здесь что-то удерживает. Мне не хочется покидать это место, а хочется и дальше вносить свою лепту в благое дело. Надеюсь, вы поймете меня, как никто».

Джозеф застонал, и Анна умолкла.

— Продолжай, — проговорил он.

— «Я действительно чувствую свою принадлежность к этой стране. Впервые с тех пор, как я стал сознательно размышлять, кто я такой, меня перестали раздирать противоречия. Здесь я просто — пара рабочих рук, нужных рук… Я знаю, вы надеялись, что я продолжу семейное дело. Тысячи людей были бы счастливы и благодарны за такую возможность. И я тоже благодарен, поверьте. Но… это не для меня. Приехав сюда, я понял это окончательно».

— Он бы не вернулся, — не веря себе, произнес Джозеф. — Он бы не вернулся.

Анна взглянула на него с испугом, но он сидел неподвижно.

Она стала читать дальше:

— «Именно вы двое, из всех людей, поймете, какая это удивительная, необычная страна. В ней нет очарования и изящества Европы, нет богатства и могущества нашей родной, столь любимой мною Америки. Но приезжайте ко мне в гости, посмотрите на Израиль своими глазами и — вы меня поймете.

И еще одно. У меня есть девушка. Не знаю, как будут развиваться наши отношения, но я люблю ее. Она голландка. Вы ее непременно полюбите — с первого взгляда. Вы знаете, как добры были голландцы к нашему народу во время войны…»

Анна дочитала письмо. Отложила. И взялась за другое: тонкий конверт, надписанный незнакомым почерком.

— Это от этой девушки, Джулианы. Про которую он пишет.

— Читай.

— «…написал вам дня за два до того, как это случилось. Тогда он еще не знал, что мы поженимся. Сейчас это, конечно, не имеет для вас значения…»

— Анна остановилась и, сглотнув слезы, продолжила:

— «Но все-таки вы, должно быть, хотите услышать о его последних днях и часах. Он был очень храбрым — об этом вам наверняка рассказали или еще расскажут. Но еще важнее другое: он был счастлив. Я хочу, чтобы вы это знали. И еще — он очень часто вас вспоминал. Он вас очень любил.

Моим первым порывом было уехать домой, к маме. Но потом я поняла, что не могу уехать, покуда здесь свирепствует зло. Отсюда, из этого кибуца, я перееду в Негев. Там, в пустыне, труднее, там сейчас мое место».

Еще несколько строчек. Добрые пожелания.

— Бедная девочка, — проговорила Анна.

— Да. Бедная девочка.

Они сидели не шевелясь. На столе между ними лежала утренняя газета, стояли пустые кофейные чашки. Все как всегда.

Джозеф уронил голову на стол.

«Боже, Боже, где Ты? — молча взмолилась Анна. — За что Ты так мучаешь, так терзаешь этого прекрасного человека? Не говоря уже обо всем прочем человечестве! Мир корчится от боли, рушится на глазах; люди сгорают от рака, мечутся и кричат в сумасшедших домах; пулеметы стреляют в детей; бедняков выгоняют из жалких каморок и лачуг… Скажи, как Ты, в мудрости Своей, допускаешь эти бесчинства?

И почему я в Тебя по-прежнему верю? Несмотря ни на что? Тео говорит, я ищу „образ отца“. Не знаю. Не думаю. Я вообще не в силах думать. Не знаю, почему я Тебе по-прежнему верю. И все же… Это так. Иначе я не смогла бы жить.

Но я требую ответа! Когда Ты перестанешь нас терзать?»

Зазвонил телефон. Анна поднялась. Поговорила. Вернулась к столу.

— Это Тео, — тихо сказала она. — Айрис только что родила. Мальчик. У них все хорошо.

Книга пятая

ВСЕ РЕКИ ТЕКУТ В МОРЕ…

Екклесиаст

Врачи сказали: ерунда, легкая сердечная недостаточность. «Вы — везунчик. Получили предупреждение. Другие не получают и продолжают, по незнанию, себе вредить. А вы теперь побережетесь и еще сто лет с таким сердцем проживете. Главное — делать зарядку и правильно питаться». Но он никогда не нарушал этих правил! «И еще — не волнуйтесь». Ха! Легко сказать: «Не волнуйтесь».

Мысли кружатся, блуждают. Это от безделья.

«Таймс» он прочитал сегодня уже дважды, от корки до корки, и теперь, взобравшись по лестнице в свой круглый кабинет, разложил на столе чертежи. Скоро они скупят все необходимые участки и начнут строить во Флориде торговый центр. Выгодный проект! Там по соседству растут колоссальные жилые массивы, многоквартирные дома для пенсионеров… Мысль напряглась, сосредоточилась. Как только ему позволят выходить — обещали к началу месяца, — он заключит договоры с владельцами магазинных сетей. Во-первых, нужна «Всякая всячина»; во-вторых, аптека с закусочной; потом обувной — с новейшими моделями на прилавках и еще несколько магазинов узкого профиля. И очень важно создать живописный пейзаж: например, посадить на разделительной полосе главной аллеи королевские пальмы. Пускай называется Пальмовый проспект.

Ах, как же хочется поскорее вернуться к работе! Джозеф нетерпеливо прошелся взад-вперед по комнате. Анна была права — в башенке получился прекрасный кабинет. Ему нравится смотреть из окон на верхушки деревьев. Нравится слышать приглушенные расстоянием в два этажа звуки дома. Они неназойливы и ничуть не мешают, но в то же время дают ощущение уюта и покоя.

Он чувствует себя лучше некуда. И выглядит хорошо. И у него по-прежнему много не тронутых сединой волос. Анна свои покрасила — по его настоянию. У нее ведь совсем не старое лицо — гладкое, без морщин, — зачем же волосам выдавать возраст? Теперь они снова пламенеют, как когда-то, и Анна помолодела сразу на пятнадцать лет. У нее сильное тело, изящная походка. Кстати, возраст чаще всего выдает именно походка. Что до самого Джозефа… Ему не верится, что прожито семьдесят три года. Что уже семь лет, как нет Эрика. Но об этом лучше не думать. И о многом другом тоже. Надо жить сегодняшним днем. Разумеется, и сегодняшний его груз не так уж мал: громадное дело, несколько сот служащих и рабочих, их семьи. Все они зависят от него, Джозефа Фридмана. Но этот груз ему по плечу. Это желанный груз. Иначе непонятно: жив ты или уже умер. А трудности можно одолеть — одну за другой. По мере поступления.

Зато бедняга Малоун совсем сдал. Губы трясутся, глаза слезятся. Я в сравнении с ним — огурчик. Переживу его на добрый десяток лет. Если не больше. Малоун отошел от дел без возражений. Нынешних нагрузок он не выдерживает и, к счастью, понимает это сам. Сидит теперь на природе, в Аризоне, дышит воздухом. К тому же у Малоуна есть сыновья…

Нам надо было иметь больше детей. В который уж раз в душе вскипела протестующая обида. Теперь его будущее — в сыновьях Айрис. Вернее, нет. Свое будущее они выберут сами. И это правильно. Но все-таки хорошо бы передать одному из них дело. Дело его жизни. Славное, узнаваемое повсюду имя фирмы! Земля. Он оказался прав: земля — основа любого благосостояния. Если распоряжаться ею умело и умно. Но Джимми станет, как отец, врачом; это уже ясно. Джозеф усмехнулся: на прошлой неделе Айрис обнаружила у него под кроватью готовый к препарации труп мыши. Все считают, что Джимми моя единственная отрада. Ошибаются. Филипп тоже. Мой любимый, мой чудный мальчик. Надо же: вылез из кроватки и босиком, в пижаме пришлепал в гостиную — послушать квартет Тео! А они-то подумали: за пирогом! Этот мальчик нам еще покажет! Анна и Тео с Айрис надо мной смеются, а я повторяю: покажет! Рубинштейн и Горовиц тоже были детьми. По-моему, Филипп играет как бог. Такого ребенка в нашей семье еще не было. Разве что племянница Анны, бедняжка Лизл. Может, у Филиппа музыка от нее — по боковой линии? Ну уж во всяком случае, не от меня и не от моих предков. Н-да, Филиппу строительная фирма ни к чему, это ясно как день.