Рассказы - Вячеслав Морочко

Она закричала, но не услышала собственный голос…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Лифт шуршал за стеной, и дрожал под ногами. В зеркало страшно было смотреть, и Пляноватый предпочитал не смотреть, ощущая себя шматком теста, раздавленным собственной тяжестью. Он думал о прожитом дне, ища ему хоть какое-то оправдание и в этом мучительном состоянии находил облегчение, играя мысленно будущим «Туннельной Идеи». Итак, чтобы знания от сквозняков любознательности не наделали бед, надо знать много больше. Жизнь состоит из щелчков переломных моментов и пропастей пауз. Чтобы их «оседлать» нужна Связь — «узы» связи, дающие ясность. Природа устремлена к совершенству, а все недоделанное обречено. Ликвидатор подобен устройству, взрывающему зенитный снаряд, разминувшийся с целью. Человек Совершенный Незавасимомыслящий — Личность. Среда ее обитания — воздух свободного мыслеобмена… Но способы сообщения не обеспечивают подходящей среды. «Симфония жизни» подчинена хлестким палочкам гастролеров-маэстро: вчера было форте, сегодня — фортиссимо, завтра — пиано и все, разумеется, «ради искусства». Какой там свободный воздухо-мыслеобмен, если нечем обмениваться. А население, оскудевшее личностями, обречено. Но ведь есть средство связи мгновенное, тонкое, точное, обнимающее и глубины и шири, отменяющее «дирижерские палочки», отверзающее человеку глаза, чтобы выжил прекрасным!

Конечно же все это было бредовой фантазией. Но не из воздуха же рождается вымысел, не из случайного совпадения цифр на игральных костях возникают диковины воображения, ибо под ними — часто более фундаментальное основание, нежели «вычисленный серьезно прогноз». Потому что расчеты, построенные на приблизительных и отрывочных сведениях, — сами чаще всего и отрывочны, и приблизительны.

Что касается «Туннельной Идеи», то сначала начнутся лихие прогнозы фантастов, изыски технократов и происки социологов… Пока не одернет и не притопнет кто-нибудь сверху: «Эй там внизу, геть шаманство!» — память как выключат. Будет «беспамятство» длиться до времени, когда ушлый голландец или бельгиец, или какой-нибудь швед не применит «туннельность» к культуре тюльпанов, а закупленная в Лихтенштейне «туннельная» технология, не завалит однажды державу «грибом шампиньоном». Только ГЛАВК «по туннельности», появившийся сразу за этим, вскоре — прикроют, как «чуждое веяние», потому что борьба с чужеродным — «залог благоденствия и высокого самосознания наций с «особым историческим прошлым». А потом «курс» изменится и, чертыхаясь, придется идти «на поклон» утешая себя заклинанием, что хоть «в области фундаментальных наук нам равных нет». Патриотически озабоченные «следопыты» доберутся до Федькина, который признается, что ему передал реферат в туалете без подписи кто-то, работавший в комнате с Марком Макаровичем. Марк же Макарович разведет удивленно руками «О фтем рефть?! Куда тут пофтавиф ефте один фтол?» Действительно, там не то чтобы стол — лишний стул ставить негде. Игнорируя заявление престарелой уборщицы о каком-то Володе, «приходившем в каморочку штой-та царапать», превратят в коллективного автора весь институт ГНИИПРОСВЯЗЬ. И конечно же, «приоритетная акция» получит «широкий общественный резонанс», вызвав «законную гордость» у слоев населения, которым кроме «туннельности» просто нечем гордиться.

Когда было тошно и думать уже ни о чем не хотелось, Владимир Владимирович представлял себе мысленно мать. До старости она была сама женственность. Это о ней Величавой и Нежной можно было сказать: «Мать-Земля», «Мать-Вселенная».

Марк Макарович что-то быстро писал, а потом исподлобья взглянул на вошедшего.

— Флуфайте, вам туфт звонили. — сказал он.

— Кому я… п-понадобился! — Пляноватый вместе с словами выплюнул зуб. Десна кровоточила.

— Они не предфтавились, но передафть вам профили запифочку. Вофт.

Пляноватый принял листочек. Пальцы дрожали.

— Без окуляров не вижу…

— Возмифте мои.

— «Пойди и верни». - прочитал Пляноватый.

— Фто!? Фто!?

— Разве это не вами написано?

— Ну-ка дайфте-ка, дайфте фглянуфть. Я пифал беф очкоф… Быфть не мовет! Я эфто пифал!? Но ведь здефь — не по руффки! Похоже чуть-чуть на иврит (я же знаю алфавифт), но буквы какие-фто фтранные!?

— По арамейски написано. — объяснил Пляноватый.

— «По арамейфки!?» Вы фто, — полиглофт?

— «Полиглофт!» «Полиглофт!» — Пляноватый смеялся, теряя последние зубы, невольно чуть-чуть пародируя. Он уже догадался: Связующий, от которого ждал «сигнал к действию»…, был рядом с ним целый день. — Я уж думал не выдержу! Сил больше нет! Слава богу, пришел этой пытке конец! Мне осталось пойти и…

— «Вернуфьть»! — уточнил Марк Макарович. — Фто ж, велаю удафти! А я пофижу. У меня тут ефте куфтя дел.

С трудом Пляноватый доплелся до лифта. На улице чуть полегчало. Поля тополиного «снега» слегка колыхались и вьюжились. Было похоже, что все вокруг «страшно устало». «Старое небо.» — отметил он, глядя поверх тополей.

2

Из метро он направился к длинной кирпичной стене, через арку вышел во двор почерневшего от «недобрых времен» старинного здания. За углом галереи остановился, взглянул на «ручные часы». На приборе была лишь минутная стрелка и красная точка на циферблате, к которой уже подползал ее кончик, а на экране бегущие цифры отсчитывали Вселенское Время, оставшееся у Пляноватого для «исполнения Миссии».

— Если ноженьки не подведут, — рассудил он, — то времени хватит.

На подоконнике галереи раскрыл «дипломат», извлек нечто светлое и, облачившись в него, взглянул на себя (в оконном стекле). Медицинский халат и белая шапочка несколько освежили наружность, но в целом вид оставался безрадостным, если сравнивать с тем молодцом, каким он явился в Москву этим утром.

В больницу пробрался через заднюю дверь со двора. По лестницам и коридорам шел, подчиняясь ногам, которые «знали» дорогу. Встречные люди здоровались: он им, должно быть, кого-то напоминал. Больные, слонявшиеся по коридорам в пижамах, казались слегка озабоченными и улыбались ему. Он знал, что в старости есть полоса, когда все люди начинают казаться знакомыми. И хочется со всеми здороваться… И боишься попасть впросак, здороваясь с теми, кого уже только что поприветствовал.

Он уже приближался к дверям в тупике одного коридора, когда белая створка раскрылась, и выпустила боровичка-толстячка, который, даже не поздоровавшись (так торопился), шмыгнул в последнюю дверь перед лестницей и, как мышонок, затих.