Театр китового уса - Джоанна Куинн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глядя на них, Флосси часто вспоминает Ганса, как тронут он был, когда она играла на пианино. Она не часто ставит Баха, потому что в его музыке слишком много Ганса, но если ставит, то оглядывает комнату, наблюдая за их лицами – откинутыми, с закрытыми глазами, или повернутыми к высоким окнам, замкнутыми в своих мыслях – и вспоминает другого солдата, скучающего по дому и семье, совсем как они.
Мужчины редко смотрят друг на друга, пока играет музыка. Есть какое-то благородство в том, чтобы дать каждому пространство, и некоторые, уходя, не смотрят на Флосси, хотя она всегда старается завершить вечер чем-нибудь легким. Но если они возвращаются, то порой приносят ей цветы или что-то сделанное своими руками – вырезанную деревянную миску, нарисованную от руки закладку – знаки признательности. В ответ она ставит перед собой задачу найти новый наряд на каждый музыкальный вечер, несясь во всю прыть из доильных сараев Дорчестера, чтобы перебрать выцветшие старые костюмы.
– Они, верно, думают, что англичанки всегда так одеваются, – ворчит Бетти, полируя ее туфли.
– Я знаю, это кажется глупым, – говорит Флосси, закалывая волосы, – но я хочу постараться.
Мужчины часто просят, чтобы она поставила «Нимрода» Элгара, хотя он производит на них мощное впечатление. Ей трудно смотреть на их борьбу за то, чтобы держать себя в руках, когда бьют литавры, а музыка возносится на вершину. Это должно вводить их в состояние агонии. Возможно, думает она, это им и нужно: что-то, что позволяет идти за растущей болью, в своей самой прекрасно созданной форме – той, что настаивает на неизбежности того, что ждет впереди, а затем отпускает их, нежно, с этим знанием. Это не утешение, понимает она, но признание; не приглушение боли, но четкая ее артикуляция.
На последней неделе мая один из американских офицеров говорит ей, что музыкальные вечера должны подойти к концу. Моряки вернутся на корабли, а солдат запрут в лагерях для последнего инструктажа; теперь они могут отправиться только во Францию.
В последнюю ночь она кидает взгляд на Джорджа, который, как обычно, сидит на лестнице, и видит, что он сцепил руки, закрыл глаза и нахмурил брови. Но когда музыка затухает, он открывает глаза и автоматически возвращается в роль пастора, встает, чтобы положить руку на спину солдата, спускающегося по лестнице.
Когда они вместе выходят на улицу и следят, как автобус, полный машущих солдат, удаляется по подъездной дорожке, Флосси спрашивает:
– Чем вы займетесь теперь, Джордж?
– Поеду с ними, – говорит он.
– Что? – переспрашивает она. – Вы же не сражаетесь, так? У вас нет пистолета?
– Нет, не сражаюсь, и очень жаль, потому что я отличный стрелок. Но я все равно отправлюсь с ними.
– А вам не могут разрешить взяться за пистолет для такого дела? Кажется немного нечестным.
– Я буду на военном корабле. На нем есть большие пушки.
– Что ж, тогда не забывайте стоять позади них, – говорит она, и он смеется, хотя она чувствует сразу же, что ее комментарий легкомысленный, неадекватный.
– Вы не против сохранить для меня пластинки? – говорит он. – Пока я не вернусь. А если нет…
– Ох, не говорите так, Джордж, – говорит она. – Я надевала это дурацкое платье не для того, чтобы заливать его слезами.
– Платье впечатляющее, – говорит он.
– Довольно вычурное, я знаю, но иногда приятно нарядиться.
– Я вполне согласен, – говорит он, поднимая ладонь к воротничку.
Флосси смеется и говорит:
– Если честно, было ужасно весело переодеться из комбинезона. Послушать хорошую музыку. Мне понравилось, очень.
– Ребята этого не забудут, – говорит он. – Это место. Вашу доброту. Вас. Я тоже не забуду. – Он одаряет ее быстрой улыбкой и мгновение неотрывно смотрит на нее, затем одергивает пиджак, сухо кивает и уходит к своему мотоциклу. Она следит, как Джордж заводит его и уезжает по подъездной дорожке, а затем обходит дом, прямо в своем серебристом вечернем платье со шлейфом, чтобы покормить свиней.
Рыцарь мечей, Звезда
Июнь 1944
Мадам Камилла, веймутский мистик-спирит, советница королей и королев, стоит у окна и наблюдает, как солдаты маршируют в порт, нагруженные рюкзаками и винтовками. Красный крест установил палатку, чтобы раздавать пончики американцам, загружающимся на корабли, – сахарный вкус дома, который, скорее всего, выйдет обратно в ходе тряского пересечения Ла-Манша. Весь день был порывистый ветер, и море бурлит и волнуется.
Бизнесу это пошло на пользу, она признает. Американцы, у которых денег было больше, чем понимания, что с ними делать. Каждый день новый молодой человек с заткнутой за ухо сигаретой спрашивал о будущем, пытаясь его обсмеять.
Она спрятала карты Таро, от которых они ежились, с вызывающими ужас картинками и на вершину колоды выложила те, что больше похожи на победу. Король мечей. Колесница. В этой фальшивой колоде нет правды, но она считает это врачебным трудом. Ложка лекарства, плацебо. В путь, мальчики. Все будет хорошо. Не будет, конечно. Она видела карты, что цепляются за рукав, переворачиваются. Они говорят о катастрофической цене, о медленном противостоянии.
Мадам Камилла смотрит, как солдаты загружаются на свои суда, пришвартованные одно к другому по всему порту. Она знает, что некоторые души никогда не покидают этот мир. Она смотрит на упрямые ряды серых лиц под металлическими шлемами, упакованные в плоскодонные десантные суда, как консервированные сардинки. Они не захотят уходить.
Сумрак. Моди сидит на своей крыше и оглядывает город. Веймут затих в ожидании. Пабы и кафе пусты. В домах, где жили солдаты, где принимали моряков, теперь пустые, аккуратно заправленные постели. За городом теперь новый полевой госпиталь, где в ожидании сидят врачи, сворачивая бинты.
Моди открывает дневник. Она ведет список всех своих мужчин. Отмечает, где встретила их, пошли ли они с ней, на что было похоже. С началом войны они накатывали и отходили, как прилив, принося с собой свои страны. От австрийских беженцев, играющих вальс в чайных комнатах, до чернокожих американцев, поющих песни в церквях, и все они от души танцуют свинг каждую субботнюю ночь, когда ансамбли сносят крышу с Кооперативного зала.
Один чернокожий солдат сказал ей, что по прибытии ему было странно смотреть белым в лицо, что пришлось заставлять себя поднимать подбородок. Это, говорит он, поднимая ее подбородок, было бы немыслимо.
