Театр китового уса - Джоанна Куинн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спрятавшись на чердаке, Кристабель устраивается у радио, чтобы слушать messages personnels[60] на французском радио Би-Би-Си, транслируемые после шести- и девятичасовых новостей. Это сюрреалистические отрывки, которые напоминают ей о стихах Миртл, – Мой золотой тигр бродит в ночи, Натали остается в экстазе, – но среди них спрятаны закодированные сообщения, предназначенные для групп Сопротивления. Их она передает Ванде и Эдуарду, чтобы они могли поделиться ими со своей сетью.
Кристабель также предлагает, чтобы местные rèsistants[61] заглянули к ней, если им нужно научиться обращаться с оружием, – и они приходят, почти стыдливо, будто на свои первые танцы, со спрятанными в сумках ржавыми пистолетами. Фермерские мальчишки, учителя средних лет. Она уводит их на поляну, опираясь на деревянные костыли, которые нашел ей Эдуард. Они целятся в дубы, расщепляют морщинистые стволы пулями.
В округе нет других домов, только прохладный обширный лес, и у дома спокойная, неторопливая атмосфера. Он стоит близко к земле, с красной черепичной крышей и серо-голубыми ставнями. Густые кусты кипрея заполняют сад, где курицы клюют зернышки в грязи. Каждое утро Кристабель видит, как Ванда аккуратно накрывает стол на завтрак, как Эдуард с огромной нежностью кормит дочь.
Ванда полячка. Несколько других эмигрантов, что живут неподалеку, часто заглядывают по вечерам, усаживаясь за садовый стол, чтобы поделиться обрывками новостей с родины или повспоминать старую жизнь. Сидящим в расцвеченном солнечными пятнами саду война кажется далекой, невообразимой сварой. Чудовищной игрой избалованного ребенка. Его громогласным бросанием игрушками и топаньем ногами.
После ужина дочь Эдуарда Анника забирается ему на колени, и он меняет позу, чтобы ей было удобнее, одной рукой гладя ее по голове, другую протягивая за бокалом кальвадоса. Кристабель отмечает, что обоим такая поза знакома до бессознательности. Анника приносит с собой старый фотоаппарат, который носит на шее, потрепанную черную «Лейку», и смотрит сквозь видоискатель, пока отец говорит.
– Моя дочь однажды станет фотохудожницей, – говорит Эдуард. – Она хочет все запечатлеть.
– Или детективом, – говорит Анника. Она поворачивает фотоаппарат к Кристабель.
– О, тебе не стоит делать моих фотографий, – говорит Кристабель, поднимая руку.
Анника сообщает из-за фотоаппарата:
– В нем нет пленки. Папа добудет мне катушку, когда они появятся в магазинах.
Эдуард встречается взглядом с Кристабель над головой дочери.
– Тебе придется вернуться, чтобы она смогла сделать настоящую фотографию.
– Вернусь, – говорит Кристабель.
Анника говорит:
– Клодин стреляет из пистолетов. Мой брат мог стрелять из пистолета.
– Бог даст, он скоро вернется домой к нам, – говорит Ванда.
– Не забывай, мама, он быстро бегает, – говорит Анника. – Быстрее всех в классе. – Она крепко держит фотоаппарат, щурится сквозь его слепой глазок. Затвор закрывается, открывается.
Эдуард часто приглашает Кристабель к участию в их обсуждениях под грецким орехом.
– Скажите нам, что думаете, Клодин, – говорит он, и хотя она обычно придумывает оправдание, почему она предпочитает слушать его, потом она лежит в постели, с самой собой обсуждая, что на самом деле думает, обнаруживая, что все не так просто, как ей казалось. Это помогает ей отвлечься от Софи и Антуана. И от Дигби, хотя он часто прерывает ее внутренние дебаты собственными многословными мнениями.
Если речь заходит о книгах, Эдуард иногда вскакивает, чтобы вбежать в дом и снять книги с полки, восклицая:
– Поверить не могу, что ты не читала «Мадам Бовари»!
– Я не читаю романы, – говорит Кристабель, вспоминая стопки романов у кровати Флосси, их кричащие обложки. – Они кажутся слишком фривольными.
Эдуард восклицает:
– Фривольными! Роман – это риск, и страсть, и все те вещи, что составляют жизнь.
– Без страсти мы всего лишь машины, – говорит Ванда, кидая на мужа взгляд.
Заявление Ванды кажется чем-то, что сказал бы Тарас, а Кристабель давно не вспоминала Тараса. Удивительно найти его здесь, за этим столом в нормандском лесу, хоть это и место, где он чувствовал бы себя как дома. Место, где изгнанники собираются поговорить о страсти.
Кристабель не может вспомнить, чтобы говорила о страсти, хоть ей и кажется, что она могла бы, если бы сообразила, как начать. Она устраивает подбородок на ладонях и понимает, что Леон возник на задворках ее разума, будто поджидая среди деревьев, что окружают ее дом. Она вспоминает их близость в темноте, как ей казалось, что она может спросить его о чем угодно. Могла бы она поговорить о страсти с Леоном? Она пробует это слово на вкус в голове. Представляет свои губы у его уха. Нет, не страсть. Она бы поговорила с Леоном о желании.
Поднимая глаза, она ловит взгляд Ванды и смущается, будто ее раскрыли. Ванда улыбается.
Мужчины и женщины, которые приходят к дому научиться пользоваться оружием, хотят стрелять не только по деревьям, но с горсткой оружия и без радио они ограничены в возможностях. Однако Кристабель вспоминает, как инструктор говорил, что вредительство – одно из самых сильных орудий против боевого духа врага, и рассказывает своему маленькому отряду добровольцев, как проводить маленькие беспорядки, действия, предназначенные препятствовать, замедлять, раздражать. С этой целью они перерезают телеграфные провода, пробивают бензобаки, блокируют дороги и саботируют железную дорогу.
Но каждый акт неповиновения – это риск, и когда она присоединяется к Эдуарду, Ванде, Аннике и их друзьям за столом в саду, где они зажигают свечи с наступлением ночи, она чувствует, что тянет опасность к ним будто сетью.
Однажды вечером, когда они идут через лес, Кристабель говорит Эдуарду, что боится оставаться с ними.
– Я не хочу, чтобы с кем-то из вас что-то случилось.
Он качает головой.
– Нет, ты должна остаться.
– Я сама найду новое убежище, если ты не поможешь.
– Ты могла отбросить костыли, но по-прежнему хромаешь, – отвечает Эдуард, но, увидев ее выражение, добавляет: – Я попробую что-нибудь найти.
Они продолжают путь в молчании. Кристабель ковыляет, пока Эдуард спрашивает, не знает ли она французскую фразу les enfants perdus – потерянные дети. Она качает головой.
– Я часто думаю о ней, – говорит он. – У нее есть военное значение. Она описывает небольшой полк, который вызывается на опасную атаку. Чтобы пойти первыми. По-датски это называется verloren hoop. По-английски гиблое дело. Никто не ожидает, что они выживут, но, если все-таки выживут, их повысят. Это шанс для тех, кому нечего терять.
Эдуард смотрит вверх, на кроны деревьев.
– Когда мой сын не вернулся домой, мне стало дурно. Накатила тошнота, как бывает в лодке. Будто я больше не мог идти
