Голоса - Борис Сергеевич Гречин

Я с благодарностью принял предложение. Мы прошли на кухню, где девушка положила мне полную тарелку супа, который она — вообразите! — приготовила на «всё отделение» за то время, пока я вызволял из деканата их зачётную ведомость и разговаривал с Яблонским.

Ваш покорный стал есть этот суп, нахваливая. (Ничего выдающегося, между нами говоря, но по сравнению со вчерашней солдатской кашей это был кулинарный шедевр.) Марта села за кухонный стол напротив и, подперев подбородок рукой, принялась на меня глядеть своими ясными глазами. Я перехватил этот взгляд и смутился. Девушка смутилась тоже.

«Я хотела извиниться перед вами за вчерашнее, — тихо проговорила она. — Я была немного нездорова».

«Ничего не произошло», — отозвался я притворно-беззаботным тоном.

«Разумеется, ничего, разумеется… А всё-таки зря. Олю обеспокоила… И письмо мне тоже не надо было вам писать. Я, наверное, не буду больше вам писать никаких писем».

«Всегда читаю ваши письма с вниманием и своего рода восхищением, — ответил я более вдумчиво. — Но…»

«Но?» — подхватила она.

Мы смотрели друг другу в глаза.

«Но, — медленно закончил я, — вероятно, мы подошли к той черте, за которой дальнейшие письма будут… будут немного болезненными для вас самой».

Марта так же медленно кивнула.

«Да, — подтвердила она. — Как вежливо и осторожно вы сказали «мы подошли»: ведь ясно же, что не мы, а я подошла, я одна… Я вас, государь, больше не буду ничем беспокоить, ничем, никогда, поверьте!»

Она встала, сжав на груди руки в замóк. Я встал тоже.

«Совсем зря: в любое время беспокойте меня чем угодно, — сказалось у меня. — В конце концов, — я слегка улыбнулся, — у вас есть на это моё письменное разрешение. И на ваш вопрос, можно ли его понимать буквально, отвечаю немного запоздало: конечно».

«Спасибо, — поблагодарила она, — но я не воспользуюсь… наверное, то есть без очень острой необходимости, потому что

этим беспокоить — ужасно. И вдобавок, — девушка через силу улыбнулась, а глаза у неё, кажется, заблестели слезами, — у меня нет никакой надежды, правда? Ведь если бы имелось хоть малое зёрнышко надежды, вы… не ушли бы вчера так быстро?»

«Я не потому быстро ушёл, а чтобы не сбивать с толку вашу соседку», — пояснил я.

«Только поэтому? Значит?..» — она, не договорив, поглядела на меня как-то совсем по-особому, искоса, чуть склонив голову набок, словно мудрая, старая и несчастная птица, давно переросшая своим умом грубую простоту птичьей жизни.

О, что за разговор! Как вышло так, что мы уже через несколько фраз после его начала забрели в этот тёмный и жуткий лес, где любой ответ будет плохим? Никто никогда, проживи вы хоть сто лет на белом свете, не научит вас, что нужно отвечать на такое вопросительное «Значит?..», на такие взгляды страдающей птицы! Как мне её было мучительно, бесконечно жаль! И неужели только жаль?

Меня спас Тэд, который, появившись в дверном проёме, постучал по дверному косяку, кашлянул, объявил:

«Суд через минуту. Всех, кто в нём занят, просят занять места. Государь, вы ведь присоединитесь как зритель?»

«Непременно! — пообещал я. — Вот только суп доем… Начинайте, если хотите, без меня! Диктофон лежит на диване».

Марта и Тэд ушли. Мой телефон, словно ждавший их ухода, булькнул сообщением от Насти.

Ваше величество, как Вы относитесь к ГЛИНКЕ?

Видимо, английский она приберегала только для серьёзных разговоров, для «Я не ваша — и вашей никогда не буду!».

К красной или к голубой? В свежем виде или в обожжённом?

— ответил я в том же шутливом тоне. На что мне достаточно быстро пояснили:

В виде искусства. Пока Ваши красавцы пишут самостоятельную, решила купить онлайн-билеты на вечер классической музыки. Два. Попробуйте только отказаться! Обижусь — смертельно.

Через минутку поступила новая «телеграмма».

А после концерта хотела бы Вас пригласить на не-свидание!

Что такое не-свидание?

— уточнил я и, кажется, поставил в конце вопроса «улыбочку», хотя обычно бегу от этих значков как от чумы. Моя аспирантка растолковала мне:

Это как кофе без кофеина, хлеб без глютена и вегетарианский стейк. То же самое, что обычное свидание, только невзаправду. Потому невзаправду, что по совету о. Нектария берегу ваши нежные чувства, снежинка Вы наша. Соглашаетесь? Или мне поискать кого другого?

Соглашаюсь с большим удовольствием,

— ответил я совершенно искренне — и поспешил в гостиную, где без меня уже начался «суд идей».

[23]

СТЕНОГРАММА

сценического эксперимента № 10

«Суд над идеями Василия Шульгина»

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Профессор (исп. Альфред Штейнбреннер)

Верующий (исп. Марта Камышова)

Народ (исп. Марк Кошт)

Солдат (исп. Иван Сухарев)

Борец за социальную справедливость (исп. Альберта Гагарина)

Священнослужитель (исп. Алексей Орешкин)

Мистик (исп. Елизавета Арефьева)

Тигр Светлогорящий, он же Дух Истории, Носящийся Над Водами (исп. Эдуард Гагарин)

Василий Шульгин (исп. Борис Герш)

ДУХ ИСТОРИИ (встаёт). Дамы и господа, начнём наше судилище! Мы с вами парим сейчас в Космосе чистых умозрений. «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг…» — но поставим многоточие, не закончив сии жуткие слова. «Страшно, страшно, страшно!» И более всего страшно от отсутствия идеи!

Но зрите: донкихот русской дореволюционной политики провозгласил идею! Её имя — Белая Мысль. Её сущность: частная собственность как святыня, здоровый национализм под именем «муссолинизма», монарх или вождь как свет народу. Прошу вашего суда над ней! Вам слово, Профессор! (Садится.)

ПРОФЕССОР (встаёт). Кхм! Не способен выражаться столь же цветисто и символически, поэтому позвольте мне говорить привычным образованному человеку языком. Белая идея Шульгина — исторический феномен, но тот феномен, который принадлежит прошлому. Фразами вроде «Я — русский фашист» можно было бросаться до тридцать девятого года, но никак не после: после этот термин стал слишком одиозен. Даже поправка о том, что гитлеровцы, или «хитлеровцы», выражаясь языком нашего героя, потеряли моральное право называться фашистами, не меняет сути дела. А его попытка объявить родоначальником русского фашизма Столыпина тоже, увы, не делает идею более симпатичной — скорее, вызывает глухое раздражение к самому Петру Аркадьевичу, который и без этого раздражения — фигура вовсе не примиряющая. Люди оперируют терминами, люди мыслят посредством слов языка, и с языковой инерцией бороться очень сложно. Да и нужно ли?

В чём суть идеологии шульгинского «фашизма» или «муссолинизма», как его понимал Василий Витальевич? В опоре