Голоса - Борис Сергеевич Гречин

Я, однако, уже уходил и не застал превращения нашей строгой неомарксистки в разбитную девчонку из райцентра, но верю, что мои юные коллеги справились с задачей «на отлично».

Так же отлично, кажется, справился и я с задумкой старосты группы, когда примерно через полчаса явился на кафедру отечественной истории. Я застал четырёх своих коллег: все они столпились вокруг стола заведующей кабинетом, то есть, по сути, вокруг единственного кафедрального компьютера, что-то обсуждая…

Разумеется, могли они изучать, скажем, банальные методические материалы, но меня неприятно кольнула догадка: они заняты ответом профессора Мережкова на письмо Сувориной. Я, однако, запретил себе об этом думать, дав себе слово, что до конца работы над проектом не буду читать этого ответа. Что бы в нём ни содержалось, сказал я себе, все нелицеприятные и обидные слова я заслужил в полной мере.

Забегая вперёд, поясню, что, кажется, моя тогдашняя догадка оказалась верна. Аркадий Дмитриевич действительно ответил на кафедральную почту. Ответил очень сдержанно и достойно: лаконично пояснил, что не имеет возможности ни подтвердить известных слухов, ни опровергнуть их, произнести окончательное «да» или окончательное «нет» по отношению к заданным вопросам, но при этом считает само письмо Ангелины Марковны исключительно и невероятно бестактным. Он поражается, писал Мережков, что болезненная для него история после стольких лет вновь оказалась в центре внимания. Нет, он не способен ничего сообщить о моральном облике своего бывшего аспиранта. Более того, он считает, что нравственный суд над ещё живыми людьми находится вне долга и полномочий любого преподавателя высшей школы, а гласное обсуждение чужих нравственных качеств — вне рамок того, что является приличным для порядочного человека. Ему неприятно писать об этом, но он удивляется, как его корреспондент, старшая его пятью или шестью годами, не понимает таких простых вещей. Он просит его извинить и прочее; с уважением и так далее.

Но даже это сдержанное письмо вызвало, безусловно, своего рода маленькую сенсацию: можно было выискать в нём всё желаемое, а то, что нельзя было выискать, — предположить за умолчаниями и раскрасить цветами собственной фантазии…

Я отвесил неопределённо-общий кивок этой «скульптурной группе». Они, видимо, совсем не ожидали меня увидеть: оторвавшись от экрана компьютера, они уставились на меня во все глаза и даже забыли поприветствовать, что граничило с прямой невежливостью.

Настя сидела наискосок от этого сборища, на угловом диване в «обеденной зоне», и проверяла самостоятельные работы студентов, разложив их на журнальном столике, изображая серую педагогическую мышь. Впрочем, она была слишком ярка для серой мыши, как ни пробовала ей притвориться. Я обернулся к ней и приветливо заговорил:

«Анастасия Николаевна, как рад вас видеть! Вы очаровательны в этом платье… У меня на сегодня есть два билета на концерт камерной музыки в галерее Захаровых: Глинка, Чайковский, Шуман, Бах. Приезжает известный виолончелист, некая всероссийская знаменитость. Вы составите мне компанию?»

Настя встала, глядя на меня выразительными глазами, растерянная, несколько пристыженная, счастливая. Если бы я достоверно не знал, что эту маленькую сценку мы придумали заранее, я бы руку дал на отсечение, что все чувства на её лице были искренними!

«Вам… правда нравится моё платье? — выдохнула она совершенно неподдельно. — А про концерт — да, да, конечно!»

Я отдал ей один билет и условился с ней встретиться без четверти шесть перед входом в галерею. Кафедральные кумушки наблюдали нас безмолвно, но едва ли совершенно беззлобно. Последую, однако, примеру своего бывшего учителя и воздержусь на этом месте от нравственных суждений и оценок.

[26]

— Что ж, — рассмеялся Андрей Михайлович, — мне вам осталось рассказать только про само то свидание, верней, «не-свидание»! Но и не знаю, стóит ли: к теме написания нашего сборника мой рассказ вряд ли относится…

Автор на этом месте энергично запротестовал и убедил своего собеседника, что выпускать такой важный эпизод никак нельзя.

— Воля ваша… Итак, — продолжил Могилёв, — за оставшиеся до концерта два или три часа я успел побывать дома и переменить свой провокационный китель с золотыми погонами флигель-адьютанта на одежду, более приличествующую случаю. В назначенное время мы встретились там, где договорились.

В нашем городе, как вам известно, есть не только государственные музеи, но и частная художественная галерея, кажется, одна-единственная, с претенциозным названием «Свет и пространство», принадлежащая неким братьям Захаровым. В столице частными галереями никого давно не удивишь, ну, а провинция, как всегда, подтягивается постепенно. В главном зале галереи Захаровых иногда проходят музыкальные вечера, для слушателей которых выставляют складные стулья. Стульев этих не так много — кажется, всего шестьдесят четыре, восемь рядов по восемь мест, — оттого билеты стоят вдвое дороже билетов в областную филармонию. «Бедная, она ведь так на мне разорится! — подумал я про свою аспирантку с сочувствием. — Надо будет хоть в кафе пригласить её за свой счёт…»

Что я, разумеется, и сделал, едва прекрасный концерт закончился, а Настя с удовольствием приняла моё приглашение.

Из курьёзов, пока не забыл: третья часть третьей сонаты Баха для скрипки и клавесина, которой завершалась программа, была исполнена на виолончели и фортепьяно. Впрочем, вы знаете, что я просто обожаю такие эксперименты! Ну, и само адажио тоже, наверное, помните, да?

Историк напел мелодию первых тактов adagio ma non tanto из BWV 1016[107]. Голос у него был несильный, но слух точный.

— В Бахе, — добавил он, — уже содержится вся музыка будущих двух-трёх веков: и «Патетическая соната», и пафос Чайковского, и изысканность Шопена, и даже, отдалённо, неотмирность Сезара Франка, и всё что угодно! Они — как раскидистые ветви одного дерева, и, хотя было бы кощунственно покушаться на то, чтобы спилить эти ветви, давайте всегда помнить, откуда они выросли! Бах — золотой эталон музыки и её объективное состояние, как, если не ошибаюсь, сказал о нём отец Павел Флоренский: возможно, единственно объективное… Но я снова отклонился от темы!

В кафе никакого серьёзного разговора не получалось (да мы и не были настроены: и без того жизнь педагога — почти одна дьявольская серьёзность). Настя, глядя на меня, еле сдерживалась от смеха, так что должна была прикрываться меню, пока его не унёс официант.

«Отчего вы смеётесь?» — не понимал я.

«Так — просто! Не могу поверить, что это происходит наяву. Знали бы вы, сколько я раз это, в шутку, представляла!»

«Неужели? И сколько?»

«Немного — ни одного — не обольщайтесь! Вам правда понравилось моё платье?»

«Ещё бы! — подвердил я. — Его и все заметили,