Зимний скорый - Захар Оскотский

Ни единой иронической нотки не прозвучало в спокойных словах посла, никаких сравнений и уж тем более — никаких угроз. Но Григорьев (наверняка, вместе с миллионами других, прежде всего собратьев-инженеров, тех, кто отлично всё понял) в эти минуты испытал настоящий шок. В оцепенении, словно приговор, слушал он ровный голос отлично говорившего по-русски посла. И когда тот, сдержанно поклонившись, исчез с экрана его старенькой черно-белой «Ладоги», в голове как-то сами собой, финальным аккордом, неизвестно откуда взявшись, нелепо и оглушительно прозвучали давно позабытые слова Маяковского из школьной хрестоматии: «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время!»

…Движущаяся дорожка вынесла его к подножию крутого эскалатора, а тот поднял его в последний зал ожидания — стеклянную башенку, где сразу открылся просвеченный прожекторами гулкий бетонный простор ночного летного поля с по-рыбьи поблескивающими тушами самолетов. Его привычный мир, его судьба. А он-то хотел остаться, свернуть. Куда свернешь? Твоя дорога всегда под твоими ногами.

Гудел эскалатор. Стеклянная башенка наполнялась, переполнялась людьми…

На исходе нынешнего лета, в конце августа, перевозили семью Марика с дачи. Тесть его, Павел Васильевич, владел участком в садоводстве по Сосновскому направлению.

Григорьев после свадьбы Марика не видел Павла Васильевича ни разу и теперь только дивился, каким молодцом тот выглядит в свои шестьдесят четыре: сухонький, подвижный, в мальчишеской футболочке. У него были красные лицо и шея, густая шевелюра мягких, совершенно седых волос и неожиданно гулкий голос. (С тоской вспомнился отец: всего-то на два года старше, а уже и на улицу один выйти не рискнет.)

Григорьев знал, что Павел Васильевич — капитан второго ранга в отставке, ветеран Северного флота и, по словам Марика, «жуткий аккуратист». Действительно, среди соседских участков, заросших чем попало, с неряшливыми хибарками из некрашеной, потемневшей вагонки, участок Павла Васильевича — с песчаными дорожками, подстриженными кустами, ровными грядками и нарядно выкрашенным домиком — выделялся, как боевой корабль под флагами расцвечивания на фоне серых барж-развалюх. И стоявший перед домиком 403-й «Москвичок», ровесник первых спутников, сиял голубой эмалью, хромировкой, чистейшими стеклами в радужных переливах, словно только что, тепленький, соскочил с заводского конвейера.

Марик, Григорьев и Павел Васильевич вытаскивали из домика вещи, Марина распоряжалась погрузкой, девятилетняя Машка путалась под ногами. Вещей оказалось невероятно много. Сумками и коробками быстро забили маленький багажник «Москвича», привязали к верхней решетке холодильник «Морозко» и какой-то тюк.

Марик, стесняясь такого обилия, тихонько жаловался на жену и тестя:

— Набирают барахла!

Марина говорила Григорьеву:

— Ты чего к нам совсем не приходишь? Всё тянешь Марика в свою берлогу. Ты приходи. Как будто я вам не дам поговорить… Папа, это я на руках повезу!

Правое переднее сиденье «Москвича» тоже завалили вещами, на заднем с сумками на коленях устроились Марина и Машка. Павел Васильевич уселся за руль, гаркнул:

— Маркуха! Топайте на пятнадцать сорок семь, потом перерыв больше часа! — хлопнул дверцей и укатил.

Григорьев и Марик взвалили на спины не поместившиеся в «Москвичок» рюкзаки, взяли в руки сумки и поплелись к станции.

— Орел у тебя тесть, — сказал Григорьев.

— У-у, что ты! Флотский моряк. Правоверный — не приведи господь. Разговоров всяких, про Сталина и тому подобное, страшно не любит. И не смей при нем сказать, например, что Пикуль — халтурщик. Раз на Северном флоте воевал, значит, индульгенция на всю оставшуюся жизнь во всех делах… Не тяжело тебе?

— Ничего, нормально.

— Возят барахло туда-сюда, каждый год с ними ругаюсь! — ворчал Марик. — А тут наш Пал Васильич в «Морской вестник» статью отправил. Сейчас к сорокалетию Победы начинают готовиться, пишут кто что может, вот и он за перо взялся. Воспоминания о боевых походах получились и всякие размышления. Подготовку нашу покритиковал слегка. Оказывается, заложили у нас перед войной линкоры, самые громадные в мире. Верфи заняли, вся промышленность на них работала, а достроить не успели, конечно. Да они в той войне всё равно бы не пригодились. Так вот, он подсчитал, сколько взамен можно было успеть построить эсминцев, тральщиков, сторожевиков, и как бы это положительно сказалось на ходе операций. Что ты думаешь? Приходит ответ из редакции: уважаемый тра-та-та, в преддверии сорокалетия Победы наша задача как можно шире освещать огромную работу, которую партия и правительство тра-та-та по укреплению обороны. И не следует излишне акцентировать внимание на отдельных просчетах.

— Естественно. Как же иначе?

— А он разозлился страшно: «Отмахиваемся от уроков истории! Не желаем учиться на своих ошибках! Потому в стране бардак!..» Не расстраивайтесь, — говорю, — Пал Васильич. Чему-то и они учатся. Медленно, зато верно. Умнеют понемногу. Вот, линкоры уж точно больше строить не будут. Не всё сразу.

Электричка пришла полупустая.

— Потому что рано едем, — пояснил Марик. — Через два часа будет битком. Воскресенье же.

— А ты все-таки не меняешься, — засмеялся Григорьев. — Любую мелочь должен проанализировать.

— После двадцати трех лет никто не меняется. Я, во всяком случае, в такие перемены не верю.

— Именно после двадцати трех? Не двадцати двух, не двадцати четырех?

— Да ну тебя! — засмеялся и Марик.

Они забросили рюкзаки на полку, задвинули сумки под сиденья, уселись у вагонного окошка друг против друга.

— Кстати, как твоя Нина поживает? — полюбопытствовал Марик.

— Ничего, спасибо. Опять замуж вышла и дочурку родила.

У Марика от изумления округлились и глаза, и рот:

— За кого?!

— За какого-то парня со своей кафедры. Говорят, моложе ее на несколько годиков. Ну и родила. Почти в тридцать девять лет. Так что, еще одна девочка у нас. Других подробностей не знаю и, честно говоря, не интересуюсь.

Марик покачал головой. Осторожно спросил:

— Всё же, как ты к этому относишься?

— А представляешь, когда узнал, даже нечто вроде уважения к ней почувствовал. Нашла выход! Пусть очевидный, бабий, зато радикальный.

Марик всё осмысливал известие:

— Как же с Алёнкой? Совсем не видишься?

— Совсем. И к лучшему, наверное. У девчонки и так голова кругом: третий муж у мамаши. А с Ниной встретимся еще. Она передала, что в ее квартирке пока могу жить, но чтобы надолго уже не рассчитывал. Так что — встретимся. Когда придет меня из избушки выгонять. Ладно, бог с ней совсем.

Летела, раскачиваясь, электричка. Проносились мимо начинающие желтеть перелески, потемневшие озера. Вспомнилась дурацкая песня, шлягер минувшего сезона: «Ско-оро осень! За о-окнами август!..» Осень 1984-го. Далеко же нас занесло.

Григорьев присмотрелся к Марику:

— А ты забавно лысеешь. Говорят, со лба, как у меня, от ума. С макушки — от любовных излишеств. А у тебя — загадка.

Действительно, волосы у Марика редели по-прежнему равномерно по всей голове. С расстояния в несколько шагов его черные, слегка поседевшие кучеряшки еще сливались в сплошную шевелюру, но вблизи сквозь них ясно просвечивала будущая цельная лысина. Удивительно белая в сравнении с темным лицом.

Марик достал расческу и тщательно причесался.

— Кстати, о любви, — сказал он. — Знаешь, почему тебя Марина так приглашает? Хочет со своей подругой познакомить. Пока ты совсем не развинтился от вольной жизни. В тридцать семь одному нельзя. Да это Лена, ты ее у нас на свадьбе видел.

— Не помню, — сказал Григорьев.

— У тебя ж такая память! Она вот запомнила — и тебя, и Нину. Тогда она и сама замужем была… Ну, неважно. Теперь давно разведенная. Не красавица, но симпатичная, ровесница Марины, тридцать три будет. А моложе нам с тобой уже и не надо.

— Ну, ты специалист.

— Нет, серьезно, она хорошая, домашняя такая. — Марик помялся. — Только с приданым, само собой. Одиннадцать лет мальчишке. Но мальчишка-то славный! Читает запоем, Лена даже беспокоится, что слишком тихий растет. Астрономию очень любит, как мы когда-то. Увидел у меня в шкафу Ивановского «Солнце и его семья», схватил, полистал — и аж затрясся, бедный. Он и не представлял, что такие книжки бывают, не переиздавали же с пятьдесят седьмого года. Взмолился: дядя Марк, дайте почитать! Подарил ему, конечно. Машке-то моей неинтересно, к сожалению. Помнишь эту книгу?

— У меня она тоже есть.

— Видишь! Вы с ним подружитесь. Так что, давай, приходи в гости.

— Не торопи, — сказал Григорьев. — Подождем свататься, какие наши годы. Скажи лучше, как ты к первому сентября — в боевой готовности?

— Ой, не спрашивай! — Марик помотал головой. — Как вспомню, так вздрогну! Опять в эту молотилку до будущего лета. Теперь, правда, опыт кое-какой есть, но всё равно: ведь непрерывно бороться надо только за то, чтоб их внимание удержать. Адское напряжение. Всё время кажется, нервы вот-вот сдадут… Когда уж совсем готов сорваться, думаю о том, что вот эти девчонки через пять-шесть лет станут матерями, будут со своими ребятишками мучиться. А кто-то из самых противных мальчишек, которых мне до дрожи хочется вышвырнуть из класса, пойдет через два-три года под пули в Афганистан. А главное, надо помнить, что они — дети. Со всем своим физическим переразвитием, со всей лоскутной эрудицией и апломбом, со всеми дурацкими рок-ансамблями, мотоциклами, золотыми сережками — всё равно, дети. Они взрослеют медленней, чем мы.