Катастрофа - Валентин Лавров

— Как давно вы из России?

— Эмигрант с начала двадцатого года.

— Думаете ли вы теперь туда возвратиться?

— Бог мой, почему же я теперь могу туда возвратиться?

— Правда ли, что вы первый русский писатель, удостоенный премии Нобеля?

— Правда!

— Правда ли, что она предлагалась в свое время Толстому и тот от нее отказался?

Глупый вопрос, потому что на него надо долго отвечать. Да, Толстого в девятьсот восьмом году представили к премии (к 80-летию), но он обратился в нобелевский комитет с просьбой его не награждать.

— У вас есть знакомства в Шведской академии?

— Никогда и никаких!

— За какое именно ваше произведение присуждена вам премия?

— Полагаю, что за совокупность всех моих произведений.

А вопросы продолжают сыпаться, а гости в «Бельведер» прибывают.

«Так неожиданно понесло меня тем стремительным потоком, который превратился вскоре даже в некоторое подобие сумасшедшего существования: ни единой свободной и спокойной минуты с утра до вечера. Наряду со всем тем обычным, что ежегодно происходит вокруг каждого нобелевского лауреата, со мной, в силу необычности моего положения, то есть моей принадлежности к той странной России, которая сейчас рассеяна по всему свету, происходило нечто такое, чего никогда не испытывал ни один лауреат в мире: решение Стокгольма стало для всей этой России, столь униженной и оскорбленной во всех своих чувствах, событием истинно национальным…» — вспоминал Иван Алексеевич.

Да, это стало истинно национальным праздником!

3

Газетные полосы покрылись фотографиями Бунина — в одиночестве, с женой, с братьями-писателями, за столом Милюкова — с Павлом Николаевичем и без, на балкончике виллы «Бельведер» и на Лионском вокзале.

За здоровье Бунина и его новые премии пили в кабачках и кафе рабочий завода «Рено» и подметальщик улиц, хотя не успели и строки прочитать лауреата, русские таксисты поздравляли пассажиров-соотечественников, пропивали последние гроши и оглашали чинные заграничные улицы зычными криками:

— Наш русский — лауреат!

«Последние новости» целые полосы отвели лауреату.

Громадными гарнитурами было набрано три слова:

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ БУНИН

В СЕЙ ЧАС

В дни, когда мы все, кажется, потеряли, не осталась ли у нас последняя драгоценность, — наш русский язык? Некогда Тургенев завещал «хранить великий русский язык»; но лишь теперь, пройдя долгие испытания, мы начинаем понимать, что это за сокровище.

Кто же сейчас, если не Бунин, с волшебной своей изобразительностью, с глубокой властью над словом, заставляет нас чувствовать величие родного языка?

Достойный его хранитель, Бунин является, для зарубежья, как бы олицетворением той последней, ценнейшей части России, которую отнять у нас уже нельзя. Вот потому-то победа Бунина и с этой стороны — так близка сердцу русской эмиграции и так единодушно ее сорадование.

Заметкой «привет лауреату» откликнулся сам Милюков:

…Наш сегодняшний триумфатор, пробегая приветственные статьи, посвященные его торжеству, не может не заметить одной основной темы, которая в этих статьях развивается. Старым карамзинским слогом эта тема могла бы быть озаглавлена: «О любви к отечеству и народной гордости».

…Мы в самом деле преисполнены сегодня чувством народной гордости: один из наших лучших и первейших писателей получил, наконец, международное признание и формально перешагнул ту черту, которая отделяет репутацию писателя национального от писателя мирового.

Но если одних переполняла гордость, то у других вскипала лютая ненависть. Среди великого множества поздравлений курьезом прозвучал отклик в газете французских коммунистов «Юманите»:

Нобелевская премия литературы присуждена романисту из белой русской эмиграции Ивану Бунину. Буржуазия венчает своих людей. Однако есть нечто комическое и дерзкое в действиях тех, кто присуждает осколку мира, разрушенного большевистской революцией. И это в то время, когда в СССР русская литература, оживленная революцией и социалистическим строительством, цветет великолепно.

Бунин отозвался на эти строчки спокойно:

— Собака лает — ветер носит!

И, подумав, добавил, обращаясь к Зурову:

— Леня, отправьте в «Юманите» телеграмму: «Благодарю за внимание к моему скромному творчеству. Бунин». Ах, бедняги! Что ни сделаешь куска ради! Отрабатывают подачки Кремля.

Обратился к жене:

— Однако надо собираться в Париж. Кугушевы обещали еще дать в долг пятьсот франков. Вернемся из Стокгольма — расплатимся за все сразу!

4

Лионский вокзал Парижа. С утра моросит холодный дождь. Расплывающимися шарами отражается на асфальте свет фонарей. В туманной дали показываются два громадных огненных глаза: к перрону подкатывает, попыхивая паром, паровоз. Замедляя ход, прокатывают вагоны с ярко освещенными окнами: общие — для плебса, международные — для богатых…

Толпа журналистов бросается к восьмому, замыкающему состав, вагону. Это обычный спальный вагон — для учителей и бухгалтеров, средней руки чиновников и мелких лавочников.

В последний раз, отвратительно скрипнув тормозами, поезд остановился.

И вот знакомая стройная фигура появляется в дверном проеме.

— Бунин! Виват!

Иван Алексеевич еще не успел войти в роль всемирной знаменитости.

Он растерянно улыбается:

— Так уж случилось, что я не в международном…

На площади уже ждут авто. Все рассаживаются, и кортеж, вполне королевский, несется в квартал Этуаль к роскошному отелю, тому самому, где недолго жил вдруг разбогатевший, а потом опять в одну ночь ставший нищим русский человечек — к «Мажестику».

Эх, видать, Господь так расположил, что из всех богатств русскому более всего достаются сокровища духовные… Кажется, не успеют завянуть цветы, врученные лауреату, как от его нобелевского миллиона останутся лишь сладостные воспоминания.

Это будет позже. А пока что, после грасского захолустья, смущаясь роскошных интерьеров первоклассного отеля, Бунин обращается к портье:

— Мне нужно небольшую спокойную комнату.

Важно подкатывает сам директор. Он похож на удачливого провинциального импресарио. Говорит вальяжным баритоном:

— Господин лауреат, вы платите за самый дешевый номер, но займете самые богатые апартаменты. Умоляю вас!

Бунин следует за ливрейным лакеем. Вспыхивают беспрерывно магний, потеют фотографы, журналисты задают десятки вопросов.

От этого столпотворения начинает кружиться голова.

Как тогда же писал очевидец, «Бунин на ходу творит молитву: Боже, защити меня от зависти, от недоброжелателей, от фотографов и журналистов…»

5

Едва он успевает принять душ и облачиться в халат — роскошный серый халат, выполненный умелицами Востока не иначе как для могущественного хана и подаренный старыми друзьями и соседями по Грасу князьями Кугушевыми, как настойчивый телефонный звонок прерывает бунинский отдых.

Управляющий отелем, тысячи раз извинившись за беспокойство, говорит:

— Мсье Бунина очень просят спуститься вниз журналисты, они не желают расходиться…

Новый звонок:

— Через час гостеприимный ресторатор Федор Дмитриевич Корнилов устраивает званый ужин в честь великого Бунина!

Бунин, по возможности тщательно одевшись, натянув ботинки, которые еще недавно разгуливали по грасским тропинкам, готов спуститься вниз, как в дверях появляется человек неопределенного возраста с громадной плешью и громадными темными глазами. Расшаркавшись, он с поклоном протягивает визитную карточку:

— Я представляю интересы ювелирной фирмы «Шварц и Майзельсон». Гарантируем изделия самого высокого качества по самым низким ценам.

И, понизив голос:

— По случаю есть прекрасный бриллиантовый гарнитур: колье, диадема, серьги и два кольца — работа фирмы «Фаберже». Только вчера получили от знатного русского…

И опять телефон:

— Говорят от ясновидящей с мировым именем госпожи Каль Тухолки. Готова по сниженной цене предсказать вам, господин писатель, ваше будущее. Адрес запишите: дом 36, рю Пигаль.

— У меня не будет будущего, если не дадут немного покоя.

К телефону Бунин больше не подходит, хотя он без перерывов

трезвонит, спешит к выходу, но в дверях его тихо дожидаются два скромно одетых соотечественника:

— Иван Алексеевич, мы из управления Зарубежного союза русских военных инвалидов. Вы, если помните, с двадцать первого года наш почетный член. Для поддержания кассы согласитесь провести свой литературный вечер…

— Я сейчас не распоряжаюсь своим временем.

— Дайте лишь принципиальное согласие, а дату уточним потом.