Катастрофа - Валентин Лавров

— Я сейчас не распоряжаюсь своим временем.

— Дайте лишь принципиальное согласие, а дату уточним потом.

— Согласен!

Предприимчивые инвалиды уходят, а через день в газетах появляются сообщения о вечере и — «подробности программы и дата будут сообщены особо».

* * *

Гостеприимный Корнилов сегодня особенно торжествен. Громадный стол заставлен всеми чудесами его прославленной кухни.

— Кушайте, Иван Алексеевич, на здоровье и поправляйтесь…

Бунин заботливо прихватил с собою всю журналистскую полуголодную братию. Большинство из них отродясь не видели подобной роскоши. Официанты только успевают убирать опустошенные блюда.

Корнилов добродушно посмеивается, журналисты успевают пить, жевать, задавать вопросы и записывать. Бунин есть не успевает, он все время отвечает на вопросы, рассказывает о бурных событиях лауреатской жизни:

— Вышел немного погулять вечером, едва начал спускаться с горы, где живу, как наперерез две таинственные фигуры, думаю: разбойники! Как выяснилось, я почти не ошибся — оказалось, журналисты.

Спрашивают:

— Вы Бунин? Мы из Ниццы приехали… Несколько вопросов.

Выходим с ними на авеню Тьер, еще три человека, один в форме. Представляется:

— Начальник местной полиции! Нет, не беспокойтесь, арестовывать вас не буду. Вот обратились ко мне эти два журналиста, вас разыскивают.

Зашли мы в кабачок, вспыхнул магний, сняли меня. Следующий день был у меня отравлен: в газете напечатано большое бледное лицо, словно меня только что приговорили к электрическому стулу.

— Иван Алексеевич, когда ваш отъезд в Стокгольм?

— 5 декабря. Очень хотелось бы проехать через Ревель, побывать в Риге, в нашей родной, российской обстановке.

— А затем…

— Затем — либо вернусь в Париж, либо южным путем обратно в Грас. Там ждет меня работа — надо заканчивать «Жизнь Арсеньева».

— Правда, что этот роман автобиографичен?

— Нет, это не так! Все, что я пишу, — непременно выдумываю, не могу и не хочу быть «летописцем». Выдумал я и свою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что поверил в то, что она существовала, и влюбился в нее. Впрочем, нельзя писать и не влюбляться в своих героев. Только в этом случае их полюбят и читатели.

Корнилов вежливо остановил поток вопросов:

— Господа литераторы, подымем бокалы за будущие успехи Ивана Алексеевича, чтобы он написал много толстых интересных книг!

Бунина весьма развеселило это пожелание, все осушили хрустальную посуду, тонко зазвенели приборы. На серебряном подносе на льду официант принес крупные свежие устрицы.

Адамович поинтересовался:

— Иван Алексеевич, вы в свою героиню влюбились действительно как в реально живущую?

— Да, Георгий Викторович! Беру в руки перо и плачу. Потом начал видеть ее во сне.

— Впрочем, — Бунин поднялся, — мы еще не пили за самое главное. Выпьем за прекрасную русскую литературу, литературу Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Чехова…

Все опять с чувством осушили бокалы.

— Замолаживает, — крякнул Бунин. — Это слово в старину употреблялось на винокурнях. Выпивший хотел им сказать, что в него вступает нечто радостное, свежее, молодое. У нас на Орловщине мужики так и говорят: «От выпивки в человеке развязка делается!» Изумительная изобразительность, ею славна и русская литература!

— Кстати, — добавил Бунин, — об этом я как раз пишу в «Жизни Арсеньева».

— А как вам пишется вдали от родины, не мешает ли этот разрыв? — спросил Цвибак.

— Этот вопрос слышу часто. Он словно предполагает ответ: не может, дескать, русский человек, писатель творить вдали от родины. Большая это ошибка. Почему, спросите вы?

Все с напряжением слушали Бунина. Ведь этот вопрос каждый из сидящих за столом сотни раз задавал себе: как жить вдали от России? Ведь даже самые трогательные ресторанные песенки были на эту берущую за душу тему. Вот и сейчас популярный в эмиграции певец Юрий Морфесси произнес с эстрады:

— Эту песню я посвящаю нашему великому земляку, находящемуся в этом зале, — Ивану Алексеевичу Бунину.

Я тоскую по родине,

По родной стороне своей…

Сердца таяли от горьких слов и печальной мелодии. А когда Морфесси умолк, Бунин пригласил его к столу и посадил рядом с собой.

— Спасибо, Юрий! Вы видите слезы на наших лицах — это все сделали вы и ваша песня. А теперь я хочу закончить свою мысль.

Бунин возвышался за громадным праздничным столом, и все лица в зале теперь были обращены только к нему, и он говорил, обращаясь ко всем соотечественникам:

— Нет, и оторвавшись от родины, можно продолжать творить. Потому что мы не можем забыть Россию, она в каждом из нас. Она — в душе. Любить Россию — это нравственно. Я очень русский человек. И это, думаю, может заметить каждый, читая мои книги.

В Древнем Риме самым страшным наказанием было изгнание. Теперь на себе мы проверили силу этого наказания, этой беды.

Но разлука с родиной усилила наши чувства к ней, воспламенила воображение, разбудила творческую фантазию. Ведь несчастный, сидящий в тюремной камере, воспринимает мир куда более остро, чем тогда, когда мог пользоваться благами мира.

Я готов повторить: в октябре семнадцатого года произошло великое падение России. Многие беды и в первую очередь голод терзают нашу родину. Я остаюсь врагом коммунистической доктрины. Но я не желаю быть слепцом и закрывать глаза на то хорошее, что там есть. Люди тянутся к образованию, с энтузиазмом созидают индустриальные гиганты и подавляющее большинство их — пора признать! — поддерживает Сталина и его начинания.

Выпьем за нашу Россию, чтоб она воспрянула в своем могуществе! Пусть придет день, когда мы сможем вновь ступить на дорогую нам землю!

6

Застолье затянулось почти до утра.

Гостей все прибывало.

Запустив в печать очередной номер — 4620-й! — «Последних новостей», приехал Павел Николаевич Милюков, ставший белым как лунь, но в свои 74 года умевший по нескольку раз в день бодро взбегать по крутой лестнице в редакционный кабинет, помещавшийся на улице Тюрбиго над кафе Дюпона. Приехал и его помощник, не так давно гостивший у Бунина в Грасе, — Игорь Демидов, смуглый молчаливый человек.

— Вот, Иван Алексеевич, полоса из завтрашнего номера! — улыбнулся Милюков. — Целиком посвящена вам…

Появился и Михаил Осоргин, талантливый писатель, всегда жизнерадостный и находчивый, не менее самого Дон-Аминадо, который тоже был здесь.

— Поздравляю, Иван Алексеевич, — изрек Аминад Петрович. — И супруга моя Надежда Александровна тоже пришла вас поздравить. Я решил, что лучше привести ее сюда, чем тащить сумку продуктов отсюда. Мы радуемся за вас!

Кстати, Иван Алексеевич, я хочу, чтобы вы на практике проверили мои теоретические изыскания: счастье не в деньгах, а в их количестве. И вообще, все мы живем не только на гонорары, но и на радость благодарных читателей.

Бунин улыбнулся, а Дон-Аминадо попросил разрешения вместо тоста прочитать написанное сегодня стихотворение.

Тряхнув густой копной волос, он начал:

Была наша жизнь без истории,С одной только географией.Нельзя было даже в теорииНазвать ее биографией.

Тянулась она, как улица,Молвою жила, злословьями!Уткнется в тупик, притулится,И плачет слезами вдовьими.

Не вырваться ей, не вырасти,Не высказать страстных чаяний,А кончить во тьме, да в сыростиСвой век на чужой окраине.

…Кому мы могли рассказыватьО нашей печальной повести?И что, и кому доказывать,И к чьей обращаться совести?

И вдруг из пучин незнания,Равнодушья… — в окошко узкое,На пятнадцатый год изгнанияУлыбнулось нам солнце русское!

Стихотворение очень понравилось, все поздравляли автора с удачей, Милюков тут же забрал рукопись:

— Ставлю в номер!

На эстраде вновь появился Морфесси. Он родился в Одессе. Считал себя учеником знаменитого итальянского тенора Баттистини. В жизни все обстоятельства переплетены столь замысловато, что диву даешься! С Баттистини он познакомился в доме первой жены Бунина — Анны Цакни, а представила юного певца итальянцу теща Ивана Алексеевича — большая поклонница вокального искусства Элеонора Павловна, мачеха Анны.

Эта самая Элеонора Павловна была сначала до неприличия влюблена в Бунина, который едва ли не в сыновья годился ей по возрасту. Тот упорно избегал ласк тещи. Тогда она его люто возненавидела и сделала все, чтобы развести с Анной. Своего она добилась.