Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна - Антонина Коптяева

«Может, не шаманка, а может, и шаманка», — говорил себе Кирик и, окончательно сбитый с толку, слово в слово повторял объяснения Патрикеева, почти ничего от себя не прибавляя.

В доказательство он сбрасывал рукав летней дошки и показывал случайному слушателю свою руку с оспенными знаками. Тот, если у него не было прививки, озадаченно цокал языком, разглядывая таинственные шрамы, или также закатывал рукав, и оба смеялись, сравнивая свои метки.

Валентина пробовала протестовать против таких остановок, но потом смирилась: проехать без «капсе»[18] было невозможно, это было бы самым грубым нарушением таежного этикета. К тому же проезжий — будь он из племени эвенков или якут с притоков Омолоя — передаст новость дальше. Капсе с поразительной быстротой распространяет по тайге все, что достойно внимания.

Кирик остановил оленей, всмотрелся в зеленый навес ветвей и начал торопливо поворачивать обратно.

— Что там? — спросила Валентина, тоже всматриваясь, но ничего не замечая.

— Круг дать надо, — мрачно кинул охотник, колотя пятками по бокам своего оленя; вьюк зацепился за ствол дерева, захрупали, посыпались сухие ветви и содранные коринки.

— Зачем круг?

— Красная старуха тут ходила.

— Постой. Я хочу посмотреть, — сказала Валентина. — Чего ты боишься? У тебя прививка есть. Нечего тебе бояться…

— Есть-то есть… Нечего бояться, да не больно нечего…

Кирик еще ворчал, но строгий вид и голос Валентины, а также боязливо-любопытное желание испытать силу прививки подействовали, и он остановил оленей, уже повернутых в другую сторону.

— Иди! Посмотри! — сказал он сердито и полез в карман за табаком.

Валентина спрыгнула с седла и стала пробираться вперед среди густых и мягких пихтовых елочек. Над молодой порослью траурно чернели столетние кедры, угрюмо теснились могучие ели, поднимая свечи побегов, пахучих и светлых; стену черной хвои прорезали скорбно-синеватые лиственницы, покрытые красной завязью шишек, как брызгами свернувшейся крови. Пахло прелью, сыростью, глухой, дикой, недосягаемой солнцу и ветру.

У Валентины сжалось сердце, и она оглянулась на Кирика. Он сидел на седле, согнув в коленях высоко подобранные ноги, почти касаясь носками узких торбасов[19] железного ботала на шее оленя. Олень, приподняв голову так же, как эвенк, тревожно, но кротко смотрел на Валентину, тонувшую в мрачной зелени леса.

Вся фигура Кирика выражала безмолвный вопрос:

«Может, не пойдешь?»

«Нет, пойду», — ответил взгляд Валентины, но она так и встрепенулась, когда охотник, ерзнувший в седле, нечаянно пнул по боталу.

Дребезжащий звон железа прозвучал здесь зловеще.

Разводя руками ветви густого подлеска, Валентина прошла еще и остановилась…

Скрытые в зелени, висели на деревьях коконы-саваны. От прогнивших оленьих шкур, в которые были зашиты когда-то трупы умерших мужчин (женщин эвенки хоронили на земле), уже не веяло смрадом: легко держались подвешенные на ремнях обветренные кости. Невдалеке виднелись остатки брошенных чумов, обтянутых такими же сгнившими оленьими шкурами. Валентина с тяжелым чувством обошла выморочное становище. Копылья рассохшихся нарт черными клыками торчали повсюду. Валентина переступила через груду тряпок, проросших травой, смахнула паутину у входа и, наклонясь, вошла в чум. Вот кто-то прилег в углу на постели, да так и не встал: тонкий скелет, облипший остатком одежды, слабо белел в полумраке. А вот и другой — свернулся на земляном полу у очага. Когда это было? Знал ли кто-нибудь о трагедии, разыгравшейся здесь на маленьком жилом островке?

Валентина еще раз прошла между чумами. Смерть скалилась на нее отовсюду. Здоровые покинули больных родичей и сами, наверное, погибли неподалеку и даже дикое зверье почему-то не нарушило покоя мертвых…

«Так вымирали раньше от оспы целые города, целые области, — подумала Валентина. — Только в России умирало ежегодно до полумиллиона человек. Что мы знаем об этой проклятой болезни? Мы до сих пор не знаем средства ее лечения!» — Валентина вспомнила, что Андрей тоже переболел оспой, и нежное, почти материнское чувство к нему шевельнулось в ее душе.

Дикая глушь. И какая страшная даль! Где-то на краю земли… Горы с голо-каменистыми вершинами и гранитные осыпи в серо-зеленых лишайниках. Долины мрачные, черно лесистые, и суровое молчание заросших осокой болот. Разве не здесь до сих пор открывают горные хребты длиною в сотни километров? Сколько сил должен иметь народ, который оживит эти мертвые, пустынные пространства!

Мысль об опасностях поездки, о важности своей миссии вызвала у Валентины чувство гордости, хотя сознание того, что она довольна своим положением, удивило. Вид вымершего поселка ужасал ее, но среди этого потрясающего молчания, где слышался стук собственного сердца, она с особенной силой ощутила значение своего бытия. Да, она проявила не меньшую настойчивость, чем Андрей и Анна, для того чтобы стать полноценным человеком.

«Их двое, они поддерживали друг друга, а меня даже ободрить некому было».

— Это я! Да, это я! — сказала она вслух. — Мое призвание привело меня сюда. Мы с Кириком двигаемся на олешках, точно казаки-первооткрыватели, как Хабаров, как Дежнев, плывший на кочах. Разве тайга не похожа на море? И если мы затеряемся здесь, кто сможет отыскать нас?

— Посмотрела? — спросил Кирик, нетерпеливо ожидавший ее, не слезая с седла.

Он не хотел шагу ступить по здешней страшной земле, слишком хорошо помня смерть братьев и матери и многих других сородичей. Страх пережитого снова встал перед Кириком.

— Чего смотрела? — кричал он гневно.

— Никого там нет, Кирик!

— Всех кончал — молодой и старый… — Кирик хотел было выругаться, но побоялся, чтобы не накликать плохого. — Разный хворь-то есть. Не каждый раз хворают вместе. Старуха красная пришла, всех положила… Пошто так? — спросил он, когда они уехали далеко от опасного места.

— Потому что оспа передается на огромные расстояния, и зараза ее на вещах сохраняется годами. — Валентина задумалась: картина страшного опустошения еще стояла перед нею. — Это очень старая болезнь, Кирик, и пришла она к нам с юга, из жарких стран… из Китая, из Африки…

— Я знаю, что старая. У нас ее старухой зовут. Красная старуха.

— Она и черная бывает. Когда простая оспа, то все тело покрывается таким горохом белым… А при черной оспе горох черно-красный: кровь в гнойничках.

— Я знаю… Видел. Краснеет, чернеет… Старая. И не подохнет, однако!

— Нет, Кирик, теперь она уже издыхает! — сказала Валентина, снова повеселев.

Ветлугин облокотился на стол, уставился в стенку невидящим взглядом. Выпуклые глаза его, обведенные густыми синяками, смотрели тускло, точно подернутые дымкой.

— Привязался, как пес! — прошептал он с грустной издевкой над собой. — То погладят тебя от полноты сердечной, то бьют по носу. Андрей! Да, Андрей… Вот жестокая игра чувств! Я мечтаю о ней, дико радуюсь и глупею от одного ласкового слова, а тот проходит, не замечая ее обожания. Истинная трагедия!

Ветлугин хотел обмакнуть перо в плоскую чернильницу, но в ней тонула, отчаянно барахтаясь, муха.

— Фу, дрянь какая! — сказал Ветлугин и снова задумался.

«Подло все-таки устроен человек! — решил он наконец. — Целым миром управлять может, а со своими чувствами не справится. Барахтается… будто муха…»

Но мухи в чернильнице уже не было. Она сидела на «отношении», которое Ветлугин собирался подписать, старательно вытирала голову лапками. Жирная черта, проведенная мушиным брюшком, чернела на бумаге, по обе стороны ее красовался тончайший узор мелкого накрапа — следы лап и крыльев.

— Ты удивительное существо, способное вывести из себя кого угодно, — сказал Ветлугин, сбрасывая муху концом пера и еще более размазывая чернила, — что сказала бы Анна Сергеевна, увидя на деловом письме эту мазню! Отвратительно! В самом деле: я превращаюсь в этакого жалкого нытика!

Ветлугин взял испорченное отношение и пошел было в машинное бюро, но на пороге столкнулся с директором.

— Я вернусь сию минуту, — сказал он, здороваясь с нею.

«Вот женщина, не расположенная к меланхолии, — размышлял он, идя по коридору. — Мне бы так! Ей, наверное, и в голову не приходит, что ее Андрюша может ей изменить. С другой женщиной он, возможно, и не изменил бы, но Валентина… Она и его приручила. О, злая, злая, рыжая ведьма!»

— Я к вам по очень серьезному делу, — сказала Анна, придвигаясь к столу вместе с креслом. — Только что получен запрос из треста о разведке Долгой горы. Просят дать наше окончательное заключение. — Анна чуть помедлила, рассеянно перебирая по столу пальцами. — Неудобно, если это придется сделать без Подосенова. Но требуют ответа срочно. Андрей сам писал туда… Теперь нужно решить. Мои соображения вам известны. Как там сейчас, на Долгой?