Вне закона - Овидий Горчаков

— В полное бесчувствие впала,—  сочувственно доложил Богданов. — Отнести обратно, что ли?

— Отнеси,—  пробормотал вконец расстроившийся Кухарченко. — И мелюзгу обратно доставь. — Он скрежетнул зубами и повернулся к уряднику: — Какого ж ты черта в полицию попер?

— По дурости,—  тряским тенорком прошепелявил урядник. — Думал жизнь поправить, добра искал, на немца зря понадеялся... Тля я, тварь ничтожная!.. Стреляйте меня, братцы!

— Поздно самокритикой заниматься! — накинулся на него Кухарченко. — Уж коли пошел в полицию, так грабь и хоть ребятишек одень и накорми, что ли. Олух ты царя небесного, а не урядник!

Он понял, что говорит не так, говорит не то, и сердито умолк.

С тяжелым сердцем вышел я из хаты — мне надо было спешить встретить Ефимова.

На опушке леса, прижимающего Вейно к Могилевскому шоссе, на том самом месте, где лежал я когда-то с Богомазом и Борисовым перед первым налетом на поселок, я встретил в условленный час нашего нового начштаба — Ефимова. Заря уже погасла. Было совсем темно. За черными кляксами ветвей чуть светлело небо. В Вейно пропели первые петухи. Звезды горели ярким, усиленным безлунием накалом. Два месяца назад я не мог бы и шага ступить в таких потемках, но теперь ноги научились уверенно выбирать дорогу, руки — отстранять невидимые ветви, глаза — по-кошачьи находить правильный путь.

— Ну что там в Вейно? — спросил я Ефимова, пытаясь не выдать голосом свою неприязнь к этому человеку.

— Трудненько стало,—  подавляя нервный, судорожный зевок, ответил Ефимов. — Жене кажется, следят за ней. Но, в общем... будет дело. Немцев не больше тридцати. Остальных на фронт отправили. Склады, машины, куры, гуси, свиньи... Бери — не хочу. Дело верное.

— Ну как там твои немцы знакомые? — спросил я через некоторое время,—  Или всех на фронт отправили?

— А ты знаешь, что это за знакомые? Это ведь эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова»!

Полк Дирлевангера...

— Тем лучше. Чем больше мертвых голов в эсэс, тем лучше...

Остришь? А насчет собственной головы ты позаботился?

Тебе не кажется, что тебе так и сяк крышка? Фронт катится все дальше, до зимы немцы до Урала дойдут. Не знаю я, на что вы — все надеетесь! И с Гитлером не только вся Европа, но и вся старая Россия — все эти националисты Белоруссии, Украины, Прибалтики, полиция, армия Власова... В Могилеве около тридцати тысяч немцев. Стоит им приняться за нас — один пшик останется. Хорошие вы ребята — я и не знал никогда, что существуют такие,—  или ума не хватает у вас понять, что липовый ваш партизанский край это просто «котел», даже «котелок»... Конечно, я понимаю: это очень красиво — лечь костьми за благородное, но пропащее, гиблое дело. Я лично потому и тянусь за вами...

— Чушь! Ты устал, наверно...

— Устал, Витя! И черт знает как! И как на грех, живот схватило. — Закурив, он снова заговорил: — А скажи-ка, Витя... Вот ты — человек с младенчески чистой комсомольской совестью... Да, да! Совесть твоя все еще чиста, хотя, я слышал, ты выполнил приказ хозяина, расстрелял-таки ту полицейскую семью. И — как с гуся вода. Все спишет

«бефель» — приказ! А все потому, что ты еще по молодости лет не заболел профессиональной болезнью интеллигента — горем от ума. Но я не о том... Скажи-ка: тебе приходило когда-нибудь в голову, что наши ошибки, военные и довоенные, немало наших людей разочаровали, ожесточили — ну и толкнули на измену? Подожди, подожди! Я их не оправдываю, но понять-то их по-человечески можно?

— Жалеть нельзя! — коротко ответил я.

— Вот-вот! Та же нетерпимость! — горько усмехнулся Ефимов. Ты о старшем лейтенанте Голубеве, начштабе Фролова, не слышал? Из-под Бреста пришел к нам с женой. Хозяин ни за что не хотел принять его, чуть в расход не пустил — Голубев, видишь ли, сидел в тридцать седьмом вместе с женой. Сделал я доброе дело — отстоял их

— в отряде Фролова они сейчас. Разговорился я с ним однажды и, понимаешь, не нашел в нем никакого озлобления. А человек он мыслящий. Да, говорит, ошибались мы подчас тяжело, есть у нас воронье, и вороньем этим многие до самой печенки проклеваны, только я, говорит, никогда родину-мать с вороньем этим, обидчиками нашими, не смешивал, обиды поэтому на нее не имею, натерпелся я, говорит, не от родины-матери, а от неродного отчима — как хочешь, так и понимай. А вообще, дескать, не время думать о каких-то обидах в пору народного горя. Каково всепрощение, а?

— По-моему,—  сказал я сухо и холодно,—  абсолютно прав Голубев, а тебе еще

Самарин доказывал, что никакие наши ошибки...

— И еще этот Голубев сказал,—  перебил меня Ефимов,—  что в таком деле лучше в обиде быть, чем в обидчиках ходить... А Самарин, помнишь, сказал: «В клетке со змеями на глистов не жалуются»... А ведь от иного солитера тоже можно накрыться, а? — с издевкой хохотнул Ефимов, но я видел, что слова Голубева, слова Самарина задели его, заставили призадуматься.

Кухарченко сидел развалясь за плохо выскобленным столом с пустой литровкой, чугунком с холодной бульбой, лукошком с яйцами и автоматом, дуло которого стерегло понуро сидевших в красном углу урядника — хозяина дома — и агронома. Урядник горько плакал. Агроном все еще храбрился. Он кривил распухшую губу, то и дело лихорадочно зевал, но глаза его были глазами затравленного зверя.

Ефимов с разбега обрушился на командира боевой группы:

— Я головой рисковал, дело налаживал, а ты тут самогон хлещешь!..

— Не ерепенься! — охладил его Кухарченко. — На кой хрен мне твоя Вейна сдалась, когда у меня и так подводы полные?

Он хладнокровно извлек из лукошка сырое яйцо, острием финки пробил в скорлупе два отверстия, посыпал крупной серой солью из горки на столе и, «деликатно» оттопырив мизинец, выпил белок с желтком. О Лешке-атамане врали даже, что, расстреливая предателей из пистолета, держал он мизинец «цирлих-манирлих».

Ефимов выпрямился.

— Не глупи, Алексей Харитонович. Не забывай, ты и я основная опора хозяина. Не хочешь говорить со мной по-товарищески, изволь говорить как с начальником штаба.

— Сами с мозгами,—  лениво возразил Кухарченко,—  Я тебе не Самсонов, которым ты вертишь как хочешь.

— Струсили, товарищ командир боевой группы! — язвительно протянул Ефимов, отступая на всякий случай поближе к двери. — Конечно, Вейно не Князевка, крепкий орешек!

Кухарченко треснул татуированным кулаком по столу. Загремели миски и ложки, подскочил автомат. Испуганно замигала керосиновая лампа.

— Не трепи языком! — недобро сверкнул Кухарченко цыганскими глазами. — Ишь, гад! Меня,, командующего, подъелдыкивать? На бога хочешь взять? Да я хоть на Могилев пойду. А Вейну твою раздавлю, как вот... вот это яйцо.

Ефимов позволил себе усмехнуться — той стороной лица, которую не мог видеть разъяренный Кухарченко.

— Луна скоро взойдет,—  сказал он значительно, брезгливо глядя на раздавленное яйцо, стекавшее со стола. — Я специально по календарю справлялся.

— Взойдет, говоришь? — насторожился Кухарченко. — Надо спешить, а ты меня тут трепотней с панталыку сбиваешь...

В хату ввалился Богданов:

— Ура! Целый бак меда! Урядник для немцев собрал!

— К бабушке твой мед! Готовь людей. Выступишь немедленно. Где там Дзюба околачивается? Сколько он гавриков привел? Тридцать пять?

Зачерпнув ковшиком воды в большом чугуне сбоку от двери, Ефимов оглянулся на

Кухарченко:

— Чертовски измучился сегодня. Еле выбрался из Вейно. Животом маюсь. Прилечь, что ли?.. Да! Запомни! По одному часовому у склада, у канцелярии штаба и у моста. Да отделение в караульном помещении с пулеметом. Утром из Вейно через Князевку на Быхов тридцать фрицев со станкачом проехали. Я их видел с чердака.

Кухарченко встал, зевнул, потянулся; не глядя на Ефимова, равнодушно бросил:

— Не нравишься ты мне, Ефимов. Странный ты тип. Одно слово — интеллигент. То мрачный ходишь, то без спиртного пьян, то в бой рвешься, то брюхо болит. Ты что, не пойдешь со мной?

— Живот скрутило. Не могу, Алексей,—  ответил, опуская ковшик, Ефимов. — Да и хозяин велел в лагере быть. Задание мне дал организовать канцелярию штаба, делопроизводство, обзавестись пишмашинками, обеспечить бумагу, поставить штабное дело солидно, на широкую ногу...

— Ну и хрен с тобой и с твоим хозяином! «Хозяин»! А тебя недаром его тенью зовут!

— Так ты как? В двенадцать? Ровно?

— Как штык! Не такой Алексей Харитоныч фрайер, чтоб при полной луне в гарнизон переться... А вы, я вижу, такую писанину разведете, что и воевать некогда будет!

В комнату вошел Гущин, командир третьего взвода, — Васька! Как ты сюда лопал? — приветствовал дружка Кухарченко. — Машину отбил?

— Сорвалось,—  сконфузился Гущин. — Ребята ее опять в сито превратили. Вот, может, в Вейне повезет.