Вне закона - Овидий Горчаков

Мы молчали — крыть было нечем. Но виноватым никто себя не чувствовал. У партизан так частенько бывает: нарезай в обе лопатки, перекличкой потом займешься.

— Слушай мое решение! — повысил голос Кухарченко, облизывая ложку. — Была не была, мы атакуем сейчас эту паршивую веску, выбьем фрицев и вернем наши трофеи! И я, ваш командующий, вас поведу!

Лица партизан вытянулись. Лес позади отодвинулся по меньшей мере на десять километров. Уж лучше бы Лешка-атаман берег персону будущего Героя. Ан нет, опять, на нашу беду, взыграл атаманский характер.

— Правильно я говорю, десантники? — обратился Кухарченко ко мне и Барашкову. — Правильно, орелики?

Я промолчал, а Барашков не выдержал:

— Брось, Лешка! Я не трус, но это дело пропащее. Не при ты против рожна. Лбом стенку не прошибешь. На «ура» их не возьмешь. Черт их знает — сколько их там!

— Ты что?! — взревел вдруг Кухарченко. — Командующему возражать?! Сполняй приказ, а то я из тебя шницель сделаю! Як блысну!..

Я не раз слышал, что Лешка-атаман дает в бою волю рукам, многим новичкам попадало от него, но поднять руку на Барашкова, на лучшего нашего диверсанта!.. Я встал перед Барашковым. Рядом встали десантники Колька Сазонов и Колька Шорин.

— Ты, Лешка, эту партизанщину брось! — тихо сказал Сазонов.

Отведя душу в длинной очереди ругательств, Кухарченко плюнул:

— Я бы вас одной правой. Не хочу руки марать. Да и как я потом буду с битым войском воевать? А ну устрой-ка, Жариков, артподготовочку! Дай им пить, угости из своего самовара. Их там тридцать гавриков с одним станкачом. Остальным — приготовиться к атаке! Приказ есть приказ. Посмертно, тот трус, кто командира бросит. А ты, Барашков, забыл, что не было в сорок первом такой части во всей Красной Армии, которая имела бы столько Героев, сколько наша? Причем — факт любопытный — все посмертно! — И Кухарченко забренчал на гитаре и, не выпуская изо рта самокрутку, запел фальшивым голосом переиначенную кем-то в отряде песенку:

Фрицев родила наша планета,Все же ей выпала честь —Есть резиденты, Есть диверсантыИ партизаны есть...

Жариков сунул в ствол ротного миномета первую мину. И все мы стали свидетелями поразительного акустического явления — Кухарченко даже рот разинул. Светло, зыбкая ночная тьма почти заметно распадалась в воздухе на зерна, на мельчайшие крупинки, все вокруг трепетало, дрожало, расплывалось. В необычайно тихом воздухе взрыв мины покатил влево и вправо два гигантских колеса грохочущего звука. Долго и звонко ка тились они по росе, уходя все дальше и дальше от деревни, переходя в зыбкий шорох, пока совсем не замерли вдалеке...

Мины Жарикова, видно, напугали немцев — они внезапно прекратили стрельбу.

— Хватит! — закричал Кухарченко и, не выпуская из рук гитары,—  в зубах сигарета, из ноздрей дым — помчался вниз, к деревне. — Ну, двум смертям не бывать... За мной! — крикнул он не оборачиваясь, и всех точно ветром сдуло с пригорка.

— Вот дуролом! — ругался на ходу Барашков. Атаковать вздумал!..

Неизвестно, чем кончилась бы безумная затея Кухарченко, если бы из села не выбежал к нам навстречу босой Киселев. На этот раз он держал сапоги в руках. Он невнятно лепетал что-то, дико озираясь на Недашево. Нам удалось кое-как выведать у него, что трое отбившихся партизан не убиты и не ранены, а целы и невредимы: Киселев видел, как они «нарезали» из деревни с другой стороны.

— Я зами-ми-нированный мост перебежал! — сообщил он, пуча зубами и заикаясь. — То-то-только потом вспомнил, что Ба-Барашков его минировал.

Кухарченко грозно и вопросительно глянул на Барашкова:

— Чего мост не взорвался?

— Так я ж противотанковую заложил!

Мы направились к лесу. Кухарченко шел позади всех и настраивал гитару.

— Чудеса! — покачал он головой. — Из свинцового дождя сухими вышли! Кино!

В лесу было темно и дымно. Росой, от которой набухли лесные некоей, промочило всех до пояса.

— К обеду будем в лагере,—  ободряли мы друг друга, но предполагает иногда партизан, а располагает немец.

Взбешенные, видимо, неудачей вейновской и недашевской ловушек, немцы пошли по нашим следам, а потеряв наш след, за несколько часов наводнили все деревни и села в округе карателями. Наша разведка постоянно наталкивалась в тот день на немцев. Пришлось пробираться незнакомыми перелесками...

У нас не нашлось и крохи хлеба. Мед обжигал нутро, ударял в голову, наливал ноги свинцом. Воды не было. Мы ночевали в лесу голодные и усталые. «В головы кулак, а под бока и так»,—  сказал Жариков, укладываясь спать под елкой.

Ночью меня ткнул кулаком в ребра Кухарченко.

— Ты чего? На пост не пойду. Я помощник командира,—  заговорил я спросонья.

— Цыц, кореш! Какой пост? Лежи. Я так просто. Не спится мне...

— Ну, знаешь ли!

— Цыц! Понимаешь, вопрос один мучает... — полушепотом заговорил Кухарченко,—  такая ерунда в голову лезет. Как думаешь, почему эти князевские выдали своих полицаев соседей, родичей? Нешто с перепугу? Только давай без политики!

— А тут нельзя без политики.

Ну?! Ты думаешь? Кухарченко был задумчив. В таком состоянии я видел его впервые. — Прямо чудо, елки-палки! Да немцы за это... И никто им орден не даст.

— Эх, Лешка! — сказал я ему. — Тебя бы в хорошие руки. Не только тебя — а

Богданова и Гущина...

Кухарченко не понял меня, а я отвернулся, чтобы не сказать большего, и долго не мог уснуть.

Все лето — да что там, всю жизнь — от этого твердолобого боксера, который все на войне делал лучше всех, но не думал при этом, впечатления отскакивали, как удары от боксерской груши, как горох от стенки. И вдруг проняло!.. Вдруг изменил Кухарченко всегдашней привычке обо всем судить с наскока, не задумываясь. Когда состоится суд над Самсоновым, думал я, вспомнят ли судьи о не последнем из преступлений Самсонова

— о том, что не только сделал он своими сообщниками, но и обесчестил, искалечил таких людей, как Кухарченко, Богданов, Гущин... Другой командир сделал бы их героями. А

Перцов, Гаврюхин?.. Каждый из них по-своему болен самсоновщиной. Но вот уже даже Кухарченко начинает выздоравливать. Значит, у него в груди не двигатель внутреннего сгорания. Значит, еще можно направить на правильный путь эту дикую, необузданную натуру. Я уснул в ту ночь с улыбкой.

Утром мы позавтракали кисло-сладкой куманикой. Никто не прикоснулся к меду. Донимала жажда, и бак на телеге внушал нам такое отвращение, словно он был полон серной кислоты. От меда этого все стало липким — руки, оружие, одежда...

Днем столкнулись с тремя нашими пропавшими разведчиками — Щелкуновым, Козловым-Морозовым и Туркой Соляниным. Я поспешно отвернулся, увидев, как набросились они на наш мед.

— Прижучил нас броневик,—  рассказывали наперебой. — Он в сторону леса пер. Видели мы, как вы в лес драпали. Самим пришлось чесать на всех парах в сторону деревни Быстрик...

— Нас кто-то выдал! — с дергающимся лицом, свирепо бросил Козлов.

— Факт! — подтвердил Турка. — Ждали нас немцы. Суть дела в том, что они наших вейновских подпольщиков арестовали — старика Язвинского, Гаврилу Антоныча во второй раз в гестапо потащили — и семь совхозных трактористов сцапали — окруженцы они, в лес их старик готовил, к нам хотел переправить. Народ опять подписи собирает — поручиться надо за них, чтобы выпустили из тюрьмы, и большой взяткой — продуктами и деньгами — хотят шефа гестапо, Рихтера этого, задобрить... Всё это нам Роза Бубес успела в донесении написать — хорошая, честная девчонка, хоть Козлов вот никому не верит! Она наших разведчиц — Алку с Алеськой Бурановой укрывала, когда они в Могилев ходили. А отец ее — предатель, окруженцев выдавал.

— Да и яблочко от яблоньки недалеко падает,—  угрюмо брякнул Козлов.

Рекогносцировка

Второй наш поход на Вейно не удался. Немцы встретили нас засадой. Почти сутки петляли мы по перелескам — немцы гнались за нами вслед. Изголодались мы, томила жажда...

— Тут уж недалеко,—  утешал нас Кухарченко,—  Через часик весь отряд на ноги подниму, самого лоботряса Перцова завтрак нам стряпать заставлю. Всех приглашаю на штабную кухню. Терпите! В Москве и то сейчас в «Метрополе» одну манную кашу подают, а за ней в очередь стоят, чернильным карандашом номер очереди на ладони пишут! Воды напились в Ухлясти, пили большими пригоршнями, пили и не могли напиться. Пили после первых огромных глотков с растяжкой, сладко причмокивая, прислушиваясь к приятному холодку, который разливался по жаркому, потному телу. Было странно и обидно даже, что воды в реке не убывает. А когда, подходя к лагерю, почуяли мы растворенный в дыму костра великолепный, ни с чем не сравнимый запах жирного мясного супа с картофелем и желудки наши заныли в сладостном томлении, Жариков изрек, зажмурясь: