Вне закона - Овидий Горчаков

— Молчи! — Этим рыком он глушил собственные сомнения и беспокойство. Я отшатнулся от его глаз. Такими же глазами не так давно, ночью, в загайнике, смотрел я на Сашу Покатило. — Не касайся этих дел,—  спокойнее выговорил Богданов. — Значит, так надо... Иди догоняй головной дозор!

Баламут и Щелкунов стащили Козлова с колокольни. Козлов размахивал кулаками.

Ребята стали выкручивать ему руки. Самарин разнимал их.

С вратной иконы скорбно, сочувствующе глядел вниз полусмытый дождями Христос.

Километра три я ругал себя за глупую неосторожность, километров пять раздумывал над этим коротким, но поучительным разговором. Богданов стал понятнее мне. Он и Гущин и Козлов — это близнецы по родству душ. Мне было страшно: ведь и я, покривив душой или слепо поверив Самсонову, мог бы пойти по более «легкой» дороге бездумного выполнения приказа, по пути оправдания преступной жестокости. Подобно раку, эта страусовая слепота, это амнистирование преступления разъедает честную, смелую, правдивую душу...

В Князевку наш дозор пробирался по всем правилам партизанского искусства. Характерный отпечаток немецкого сапога, свежие следы автомобильных и велосипедных шин на шляхе утроили бдительность дозорных. В деревне творилось что-то неладное — крайние хаты пустовали. Никто не откликнулся на осторожный стук в окно. В одном из дворов к нам подбежала, разинув пасть, мохнатая собачонка. А вдруг как залает! Щелкунов тихонько засвистал, Сазонов заискивающе улыбнулся ей. Шавка важно вильнула хвостом, показала нам длинный розовый язык и затрусила по двору. Как только она скрылась в лопухах, мы поспешили убраться подальше от зловредной и громкоголосой твари.

— Ш-ш-ш! Тут кто-то есть,—  шепнул мне Щелкунов, когда мы подкрадывались к следующей хате. — Слышишь?

Я заглянул в окно. С подоконника спрыгнул здоровенный рыжий кот. Из подвешенной к потолку люльки доносился плач. Я прислушался. Друзья мои тоже навострили уши. Жужжали мухи, тычась в оконное стекло. Где-то разговаривали. Нет! В вечерней тишине слышался один и тот же голос, мерный, спокойный...

Мы перебежали улицу, перемахнули через плетень, пересекли еще один двор. Двери раскрыты настежь. Привыкшим примечать каждую мелочь взглядом заметили: ведра у сарайчика пусты, но влажны. Где же люди?

Голос говорил:

— Заветная мечта ваша сбывается. Вы получаете землю в личное пользование... Эту землю, восстанавливая священное право частной собственности, вводя свободное хозяйствование, дарит вам великий друг нашего трудолюбивого и мирного белорусского народа — Гитлер — освободитель, фюрер Германской империи и народа и верховный главнокомандующий германских вооруженных сил и наш любимый и гениальный вождь!..

Что за чертовщина! Безлюдная деревня, брошенные в люльках дети, розовые сумерки

— ив тишине этот оторванный от всего земного голос. Словно голос репродуктора в жутком безмолвии эвакуированного перед приходом врага города. Мы поползли дальше, обстрекая себе лицо и руки в крапиве.

— Исход войны с большевизмом предрешен. Жидо-большевистские недобитки напрягают последние силы. За Доном доблестная германская армия заканчивает ликвидацию разгромленной и отступающей в беспорядке Красной Армии. Вы теперь сами видите, господа общинники, какова цена мифу о непобедимости Советов. Близится конец войны. Наш славный корпус самообороны успешно искореняет лесных бандитов — недобитых жидов и комиссаров, которые прячутся в лесах, ровно волки. Чтобы ускорить разгром красной сволочи, вы, крестьяне, должны трудиться не покладая рук. Вы должны ответить новыми производственными успехами на любовь и заботу фюрера. Декрет о земельной реформе дает вам новые блага. Исправный налогоплатеж, два миллиона пудов хлеба со всей свободной России — вот, господа миряне, ваш вклад в дело победы, ваш подарок Гитлеру-освободителю. В одном селе мне староста жаловался, что лесные бандиты, в злобе предаваясь по ночам разбойному делу, срывают налогоплатеж, по ночам скот и продукты забирают. Это не отговорка. За помощь лесным волкам будем карать. А тот, кто поможет нам истребить бандитов, получит хутор! Ваш долг содействовать строительству новой Европы!

На невысоком, украшенном флагом помосте с трибуной из свежеобструганных досок стоит массивный господин в темно-синем бостоновом костюме. Шляпа с провинциальным заломом и помятыми полями, широченные брюки клеш, полуботинки в калошах — все это стало для меня непривычным. Немцев не видно, вооруженных людей среди большой толпы крестьян, запрудившей улицу перед трибуной, тоже не видать. Лишь на трибуне, по правую руку от оратора — усач с белой повязкой... Бывшие колхозники, превращенные гитлеровцами в «общинников», а вернее в рабов, стоят понуро, уныло.

— А тот тип не на легковушке приехал? — заволновался Кухарченко, когда мы вернулись и доложили ему обстановку.

Партизаны неслышно пошли в деревню и незаметно окружили сходку.

— После окончательной победы,—  все еще распинался оратор,—  будет проведена коренная реформа, которая справедливо наделит всех добропорядочных и лояльных крестьян землей. Берите эту землю, обрабатывайте ее — весь урожай за вычетом налогов останется вашим.

Кончай читать обедню! Власть переменилась! — рявкнул Кухарченко, выскакивая из-за угла хаты со взведенным автоматом и рыская глазами в поисках автомобиля.

Человек на трибуне оборвал речь на полуслове и обмер, обмяк, постарел, стал меньше ростом. Застыли и слушатели, ошеломленные неожиданным поворотом, принятым сходкой. Только ветер, вольный партизанский ветер белорусских просторов, порывался сорвать с трибуны чужой, иноземный флаг.

-Это что за фрукт? — дулом автомата Кухарченко указал на фигуру на трибуне. Фигура беззвучно зашлепала толстыми губами. — Ишь ты, ватные плечи, клеш — тридцать сантиметров. Кого спрашивают?

-Собственно говоря, я, я... Я шеф крейсляндвиршафта — начальник окружной земуправы.

-Агроном? Знать, не всякой суке в пользу науки! — заметил Кухарченко. — А автомобиль у тебя есть?

-В город отослал, спадар... — ответил агроном. — Простите, не знаю, с кем... Видите ли, я ночевать здесь намереваюсь. Завтра придет землемер — землю делить будем. Я хотел бы, спадар, еще рассказать общинникам, что желающие смогут выехать на хутора...

-Ишь ты! Дожил, Алексей Харитоныч! — перебил его Кухарченко. — «Спадаром», «герром» величать стали! А на «герра» мне... Ладно! Насчет ночевки побачим.

Может, и вечный покой пропишем...

Легко вспрыгнув на скрипучую трибуну, Кухарченко оглядел сходку, откашлялся.

Заметив улыбки на лицах партизан, он еще плотней и ниже сдвинул брови.

— Это что у тебя? — он выхватил свернутую в трубку бумагу из рук агронома, развернул ее и громко выругался: — Занятно! Геббельсовские штучки, плакатики... Фашистской пропагандой, ватные плечи, занимаешься? Ну ладно, подберем тебе, спадар, статейку. А где здесь тот, с белой повязкой? Молчите? Ну-ну!..

Яростным рыком, не жалея голосовых связок, Кухарченко прочистил горло, и голос его властно зазвенел:

— Слухайте меня, товарищи граждане! Я тут от вашей законной власти говорить буду. Вот что, мир честной и православный! Есть тут середь вас, мужики, такие, которые только зря небо коптят. Смотрю я на вас — и стыдно мне делается. Вот мы, партизаны, за родину сражаемся. А вы что — сепараторный мир с немцем заключили? Вот этот, например, пижон в зимней шапке — кажись, нашей, красноармейской... По физии сразу видать, что годен к строевой. По тебе, кореш, лес зелеными слезами плачет, а ты, бугай, промеж бабья затесался! Воюй — хочешь, в лесе, хочешь, в поле, но только не при бабьем подоле. И бабы тоже нам помогать обязаны. Не такое время, чтобы на печи преть, задницу с печки на полати перекладывать. Война! А ты, пижон, слухай да ума набирайся. Немец тебе обещает нашей земли по три лаптя на душу нарезать, а ты и уши развесил. Мы за эту землю кровь котелками проливаем, а Князевка твоя, она, почитай, тоже в родину включена. Может, думаешь, я за тебя Князевку защищать обязан? Шалишь, брат, не на дурака напал. Ты сам себе защитник. Вот придет она, армия наша, и спросит, какие такие подвиги вы для победы сделали? А вы что? Ушами будете хлопать — вот что! Армия — она придет. Это точно. Вчера наши пять не то шесть городов взяли.

Сходка пришла в движение. В самую гущину ее проникли неотесанные, но искренние слова. Крестьяне переглядывались, подталкивали друг друга. Агроном зло, торжествующе усмехнулся, расправил грузные плечи. У других испуг, тревога сменились напряженным вниманием. А Кухарченко, войдя в роль, врал без удержу:

— Может, и больше... Смоленск, Тулу, Рязань — сам слыхал. Про разгром под Москвой слыхали небось? В Москве песни специальные поют: «Драпают фрицы прочь от столицы — им не вернуться домой». На мотив «Синий платочек». А это вот,—  Кухарченко потряс зажатой в кулак бумагой,—  этот бред Геббельса не годится даже для подтирки... — Он стал рвать плакаты, ругаясь все изощренней, багровея и обливаясь злым потом. — Гитлеровский рай. Знаем мы, что это за рай... Красница и Ветринка уже попали в этот рай...Ветер разносил по площади разноцветные хлопья бумаги.