Кавказ - Александр Дюма

С тех пор, как мы покинули Тифлис, мы ехали, все поднимаясь — беспрерывно, хотя и незаметным образом — и, достигнув Сурамского перевала, сразу же наверстали то, что взяли бы по частям.

Спуск тянулся целых два часа, на всем его протяжении мы видели впереди вершины деревьев, наконец шум потока достиг наших ушей: значит, мы приближались к основанию долины. Сани, которые с вершины перевала сами собою наклонялись почти вертикально, угрожая при каждом толчке отбросить нас шагов на десять вперед, пришли в нормальное положение, и мы в течение нескольких минут катились параллельно потоку.

Мы вздохнули, но неожиданно раздались три ружейные выстрела, которые очень походили на пушечные. Если б это было на море, я бы предположил, что какой-нибудь корабль просит помощи.

Мы заметили нечто типа гимнастической площадки, признаюсь, при этом я расхохотался: какие это черти, духи, демоны вздумали заниматься гимнастикой в таком месте?

Возвышение, через которое мы переехали, позволило нам увидеть деревню, доселе скрывавшуюся от глаз. Я должен бы сказать «не деревню, а одни двери домов», самые же дома были засыпаны снегом. Перед каждой дверью были открыты проходы для сообщения с улицей. Я наивно вообразил себе, что это станция. На самом деле это была деревня Циппа, что в пятнадцати верстах от станции.

Телега сильно пострадала при спуске, она опрокидывалась дважды, а так как мне сказали, что остальная часть дороги будет еще дурнее, то я велел ямщикам оставаться в арьергарде и ехать тихо, лишь бы они присоединились к нам на другой день утром. Мы же сами отправились вперед.

Поднялся ветер, и начал падать снег. Я не понимал, каким образом остальная дорога могла быть хуже той, которую мы уже проехали, и если это была правда, то не мудрено, что мы по ней приедем на станцию.

Мы пустились дальше. Ручей тек в ущелье, и дорога, оставленная им для проезжих, которые, конечно, не могли сравняться с ним в скорости, была шириною не более саней. Это бы еще ничего, если бы можно было идти с ним хоть бок о бок, но дело в том, что с противоположной стороны высились скалы. Результатом всего этого было то, что дорога беспрестанно то возвышалась, то понижалась, как спина верблюда. Прибавьте к этому ручьи, низвергающиеся с горы для слияния с ручьем на дне ущелья, потоки, проложившие себе путь под снегом, оставив поверхность нетронутой и поэтому обманчивой, и вы немного сблизитесь с представлением о страшной дороге, по которой мы пробирались ночью, при ветре, способном сорвать рога — не говорю с быков, но с буйволов, и при снеге, мешавшем видеть в десяти шагах.

Всякий раз, как мы проезжали по одному из этих шатких мостов, переброшенных над ручьями, снег делался глубже, и сани падали в рытвину. Тогда лошади должны были напрячь все свои силы, чтобы вытащить их оттуда. Они поднимались вертикально на высоту пять или шесть футов, и при этом мы держались на наших багажах только с помощью приемов, которые сделали бы честь искуснейшему эквилибристу.

Одолев половину подъема, мы встретили солдат. Обменявшись с ними несколькими словами, ямщики обратились к нам:

— Вот эти солдаты уверяют, что там абсолютно невозможно проехать.

— А почему же нельзя?

— Три выстрела, слышанные нами, вызваны взрывом скал, а не ружьями.

— Зачем же взрывают скалы?

— Для расширения дороги.

— В таком случае, если дорога шире, то она, разумеется, должна быть гораздо удобнее.

— Удобнее будет завтра или послезавтра, но не нынче.

— Почему?

— Потому что дорога будет очищена.

— Стало быть, она еще не очищена?

— Нет, они не могли продолжать работу — ветер слишком силен там, наверху.

— Что же вы думаете об этом?

— Мы думаем возвратиться в деревню и ожидать, пока дорога не станет свободной.

Я осмотрел место, где мы остановились.

— Скажите им, что я согласен, если только они сумеют развернуться.

Григорий передал это ямщикам, но, что я предвидел, то и случилось: дорога была так узка, а края ее так скалисты, что лошадям невозможно было повернуть назад.

— Видите, надо ехать вперед, — сказал я Григорию, — итак: «Пошел! Пошел!».

Ямщики невольно были вынуждены двинуться вперед.

Мы поехали шагом, но так медленно, что два горца, выехавшие одновременно с нами из Циппы, настигли нас и шли за нашими санями.

На вершине перевала путь преградил обвал. Здесь дорога вместо плоскости представляла собой наклон по направлению к глубокому оврагу. Днем, в прекрасную погоду, когда видно, где ставить ноги, можно еще кое-как пройти, но ночью, при сильном ветре, при снеге, который хлещет вам в лицо, может закружиться голова.

Горцы, следовавшие за нами, ехали расчищать дороги: они везли с собой заступы.

— Спросите этих молодцов, — сказал я Григорию, — не могут ли они проложить нам дорогу.

Григорий задал им этот вопрос: они отвечали утвердительно и тотчас же принялись за дело. Я приподнялся на цыпочках: обвал был шириною в десять метров.

— Работы им будет до завтрашнего дня, — сказал я Муане, — мы перейдем пешком, а пустые сани кое-как перетащутся.

Мы преодолели препятствие, уцепившись за корни деревьев, чтобы не упасть в овраг и устоять против ветра, который, казалось, держал на свой счет пари, что мы не перейдем.

Если ветер бился об заклад, то он проиграл.

Настал черед саней. Горцы потянули их в сторону, противоположную оврагу, и сани прошли.

— Сколько еще верст? — спросил я ямщиков.

— Десять.

— Тогда, дорогой Муане, поезжайте, если вам угодно, в санях, а я пойду пешком.

— Я очень устал.

— Так садитесь в сани, а я пойду. Будьте спокойны, я пойду так же быстро, как сани.

Муане сел, но не миновал и ста шагов, как вдруг подскочил, словно подброшенный ракетной трубой. Дальше я уже не видал его. В результате одного из тех толчков, о которых я уже говорил, он, как из катапульты, был выброшен и упал на четвереньках в ручей. Я услышал в одно и то же время его смех и брань — и успокоился.

— Ну что, сядете опять в сани? — спросил я.

— Нет, благодарствую, — сказал он, — с меня довольно. Пойду пешком.

Мы шли, но так, что на каждом шагу вязли на поларшина с лишком в снегу. Пройдя версты две, Муане снова сел в сани. Я взял за руку Григория, и мы, держась друг за друга, пошли довольно безопасно, ведь каждый из нас имел теперь по четыре ноги вместо двух.

— Ступайте под руку с Григорием, — сказал я Муане, — а я возьму под руку одного из рабочих, другой будет смотреть за санями.

Таким способом мы отправились дальше.

— Что скажете вы о Вергилии? — спросил меня Муане.

— Ой, ой, что это такое? — воскликнул он вдруг с тревогой.

Мы остановились: огромный поток пересекал дорогу, извергая массу воды, которая должна была быть значительна, судя по производимому ею шуму. Эта исполинская щель, открытая в горе, имела вид столь мрачный, что мы остановились, вопрошая друг друга, идти ли нам вперед. К счастью, наши горцы знали это место и успокоили нас, когда один из них прошел первый. Мы отделались только тем, что прошли по колена в воде. Сани встретили много препятствий из-за скалистых берегов этого ручья, но и они прошли.

Теперь дорога стала понижаться, и мы снова очутились вровень с потоком.

Оставалось проехать еще шесть верст, а мы уже были в полном изнеможении, наши ноги до того замерзли, что мы их уже не чувствовали, со лба же катился пот.

Ветер усиливался, снег шел гуще. Надо было как можно скорее проехать этот перегон, — если бы в этом узком ущелье нас захватила метель, мы погибли бы.

Я первый предложил снова сесть в сани. Мы закутались в тулупы и заняли свои места. Два сопровождавшие нас горца уцепились за сани: мы оказывали им ту услугу, что ускоряли их путь, а они, в свою очередь, не давали нам опрокинуться.

Я закрыл глаза и предоставил себя случаю, — я сказал бы — провидению, если б считал себя настолько важной особой, чтобы провидение занималось мною.

Иногда я открывал глаза, но ничего не видел, кроме беспредельного снежного покрывала, которое ветер будто стряхивал перед нами, и ревевшего в двух шагах от меня в стороне потока.

Наконец мне показалось, что я заметил свет.

— Станция? — спросил я.

— Нет, деревня Молит.

— А станция?

— В трех верстах.

Все представлялось фантастическим в эту ночь, даже самое расстояние. Мы выехали в полдень, совершили за три часа подъем, спускались пять часов, воображая, что делаем четыре мили в час, и все-таки не могли проехать тридцати верст, т. е. семь с половиной миль.

Мы направились на огонек, светивший в маленькой гостинице. Мы вошли туда, полумертвые от утомления и голода. К счастью, нам достали хлеба, нечто вроде солонины, в которой в другое время мы бы ни за что не почувствовали потребности, а теперь она показалась нам превосходной.