Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

— Гады!.. Фанера армейская!.. Мы с вами еще поквитаемся!..

Меня это действительно не касалось, и я даже без особого любопытства слушал, как появившийся вслед за Косташом ухмыляющийся довольный дон Педро, объяснял — помогая себе неуклюжей жестикуляцией:

— Ну, справка у него была… Значит, насчет болезни… А тут, главный который, говорит, что болезнь эту уже отменили… Ну, указ такой вышел, или еще — я не знаю… Ну, придется ему, значит, тоже теперь пыхтеть в казарме… Призывают, значит, и — никаких отсрочек… Ну а что?.. Он лучше других, что ли?..

Меня это не касалось.

И даже когда, не владеющий собой, бледный Косташ, сотрясаясь от ярости, обратил к нам ощеренное, будто у волка, лицо и затравленно выкрикнул сорванным голосом: Заткнись, дубина! Тебя здесь не спрашивают!.. — а дон Педро вместо того, чтобы, как полагалось, заткнуться, обернулся и с угрожающей интонацией произнес:

— А вот ты тут не выступай, а то, знаешь, и схлопотать недолго…

После чего Косташ, как это ни странно, и в самом деле перестал выступать, а, разворотив ком одежды, начал лихорадочно одеваться — прыгая и не попадая, то в штанину, то в рукава, — то я даже на это не обратил никакого внимания, и лишь тихо сказал, когда Косташ толкнул меня, чтобы я отодвинулся:

— Не надо, Костя, не дергайся…

А Косташ опять яростно выкрикнул:

— Отстань от меня!.. Все отстаньте!.. — и потом, вероятно, желая, в свою очередь, задеть посильнее. — А где твой дружок?!. Бегает по начальству?!. Ничего–ничего, он себе уже выбегал освобождение!..

Карла среди нас действительно не было. Но меня это в данный момент нисколько не волновало, я, ни слова не говоря отодвинулся подальше от Косташа, и едва санитар, вероятно, ничуть не взволнованный инцидентом, снова высунулся из зловещих дверей и сказал, хриплым басом и осовело помаргивая: Следующая пятерка!.. — как я встал и, не дожидаясь никого из напарников, самым первым прошел в холодноватый большой кабинет, где под стендами со схемами и фотографиями выстроилась шеренга стульев, а с другой стороны за двумя составленными в торец столами, восседали, как боги, члены Медицинской комиссии.

Все они были, как на подбор, очень грузные, похожие по очертаниям на барсуков, но с такими мордоворотами, какие барсукам и не снились, белые застиранные халаты сидели на них, как на пугалах, и очки на переносице главврача казались анахронической редкостью.

Мне велели остановиться на ковровой дорожке и не сходить, а затем самый тощий барсук, наверное, секретарь Комиссии, поинтересовался:

— Фамилия?.. Год рождения?..

Я назвался, и перед главным врачом тут же появилась канцелярская серая папка, в которой были подшиты различные документы. Он их, по–моему, с отвращением перелистал и, рыгнув, не стесняясь, так, что до меня долетел отчетливый запах лука, задержался на одной из бумаг, где, как мне показалось, чернело поверх листа название Департамента.

Брови его немного сдвинулись — жесткими волосистыми кустиками.

— Ну что, освобождать будем?..

Двое других врачей нехотя повернулись к открытой папке и, как в зеркале, зашевелили губами — видимо, с трудом усваивая отпечатанный текст.

— Непонятно, — сказал один из них после томительной паузы.

— Что тебе непонятно?

— А вот — подписи, на подписи посмотри…

— А что подписи: Начальник департамента Кулебякин… управляющий Канцелярией старший советник Пупырский… Все на месте. Что тебе тут не нравится?..

Тогда врач, находящийся справа, который интересовался, осторожно просунул башку — прямо к уху своего непосредственного начальника — и отчаянно зашептал, вероятно, стараясь ослабить командирские интонации.

До меня долетало:

— Неожиданное отставка… Этой ночью… Ни у кого даже и в мыслях не было… Как бы нам на этом деле не навернуться…

Ухо главного врача вдруг стало багровым.

— А это — точно? — поворачиваясь к нашептывающему, требовательно спросил он.

— Ради бога, товарищ полковник, известно уже — всему городу…

Тогда главный врач громогласно откашлялся и закрыл папку.

— Медицинская комиссия, — произнес он, видимо, обращаясь ко мне, — рассмотрев ваше дело, не нашла оснований для освобождения вас от действительной воинской службы. Вы поэтому призываетесь — согласно Указа. Место и время призыва вам сообщат дополнительно… Призывник, решение Комиссии вам понятно?

— Понятно, — сказал я.

Главврач кивнул.

— Вот и хорошо. А то тут призываются всякие, скандалы устраивают… Следующий призывник!.. Не слышу!.. Фамилия?.. Год рождения?..

Короче, забрили меня, как цуцика. Я и пискнуть по–настоящему не успел, оказавшись причисленным к частям охранного назначения. Так, во всяком случае, было написано в военном билете. И, наверное, при другой ситуации я бы тоже устроил истерику, как только что Косташ, стал бы спорить с Комиссией и доказывать свою правоту, потому что армия — это вам не на каникулы съездить, но однако, это — при другой ситуации, а тут я просто, как посторонний, дождался, пока на Комиссии не закончат с остальными призывниками, пока санитар не заполнит учетные карточки и пока главный врач не поставит внизу закорючку, засвидетельствовав таким образом полагающееся заключение.

Я, по–моему, даже иронически кривил губы: что мне — армия, армия меня теперь совершенно не волновала, и когда один из врачей, проштемпелевав наши карточки круглой печатью, посоветовавшись с начальством, равнодушно махнул нам рукой: что, мол, все, ребята, отчаливайте, на сегодня свободны, то я молча оделся, не отвечая ни на какие вопросы, и немедленно выкатился на улицу, где, по–видимому, ошалев от наступившего лета, разорялись средь кустарника и деревьев радостные неугомонные воробьи.

Крики их преследовали меня, пока я, как автомат, вышагивал по улицам в сторону дому. Наверное, они просто сошли с ума. Или, может быть, сошел с ума весь пронизанный светом, грохочущий майский город. Я, во всяком случае, еще никогда не видел на улицах такое количество транспорта. Автобусы, например, просто взбесились, один за другим выворачивая на перекрестки, величаво проплывали бесшумные медленные троллейбусы, скользящие своими антеннами по проводам, дребезжали трамваи, и, как тараканы, проскакивали между ними юркие, торопящиеся легковушки. Город был полон рычанием и едкими выхлопными газами. Серая, точно от неких пожаров, дымка заволакивала собою все небо. Я вдруг вспомнил, как Дуремар однажды, вероятно, передавая услышанное им от кого–то, чрезвычайно задумчиво, наверное, в минуту расслабленности сказал Ивонне: Мы, скорее всего, существуем лишь в каком–то одном понимании мира, а реальность, которая объективна, значительно многомернее. Она проступает в нашей, но не может полностью ее поглотить: что–то нас от нее ощутимо отъединяет. Но когда этот отъединяющий фактор исчезнет, мы сольемся с тем миром, который представляет собой единое целое, и тогда уже будем существовать как одна из его загадочных граней может быть, и не всем видимая, но реальная.

— Я не знаю, хорошо это или плохо, — добавил он.

В этом, вероятно, что–то такое было. Что–то очень значительное, проявлявшееся сейчас в грохоте и в обилии транспорта. Что–то, по–видимому, управляющее всей нашей жизнью. Только меня это нисколько не интересовало. Я лишь машинально отмечал изменения, происходящие в городе: очереди, торчащие из стеклянных дверей гастрономов, жуткую неправдоподобную суету на проспекте Повешенных, массу реклам и афиш, которыми были буквально залеплены стены, а среди них — мутноватое, видимо, уже полинявшее, черно–белое изображение Марочника с надписью: «Опасный преступник».

Здесь, наверное, имелся в виду День прощения.

Но даже это меня не слишком интересовало.

И, словно призрак, пройдя сквозь все усиливающиеся суматоху и толкотню, даже рукавом, по–моему, не задев никого из снующих туда и сюда прохожих, я, опять же, как призрак, пересек светлый двор, распахнутый неожиданной благочинностью, и, поднявшись на четвертый этаж, все–таки с замиранием сердца позвонил в находящуюся по правой руке знакомую мне квартиру.

Я все это делал как будто во сне.

И, по–видимому, состояние отрешенности мне до некоторой степени помогало, потому что, позвонив еще раз и не дождавшись ответа, я зачем–то потянул на себя гробовую молчаливую дверь, и она вдруг открылась — проскрипев в тишине на несмазанных старых петлях.

Квартира была не заперта.

Я вошел.

Не знаю уж, что именно я тут собирался увидеть, может быть, я рассчитывал на некое чудо или на стечение обстоятельств: дескать, откуда ни возьмись, выйдет сейчас Елена и, растягивая в улыбке рот, подрагивая ресницами, скажет, как ни в чем не бывало: Здравствуй. А я тебя жду. Проходи. Почему тебя не было здесь все это время?.. — и притронется к моему лицу горячими тонкими пальцами. Точно ореол, вспыхнут волосы, пронзенные солнцем.