Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

— Пока не могу сказать… Надо, наверное, все–таки выслушать, что он мне предложит… Тут — не просто… Сэнсей человек серьезный… И предложить он может такое, что все наши планы изменятся… Вряд ли, конечно… Однако, выслушать стоит…

Тогда Кора кивнула.

— Ладно. Оставим это на твое усмотрение. Но ты, главное, не волнуйся и знай, что я тебя прикрываю. И держись веселее, что–то мне твой настрой сегодня не нравится.

— Мне он самому не нравится, — сказал я.

А Кора, подняв руку, очень нежно провела пальцами по моей щеке.

— Давай, давай, двигайся. Я бы тебя поцеловала, но это — плохая примета…

И глаза у нее выразительно посветлели.

Все–таки она была молодец.

Я смотрел, как она идет через площадь, заполненную в это время народом, и как, оказавшись на остановке трамвая, оглядывается, чтобы оценить выбранную позицию, а затем, обогнув группу женщин, которые ее загораживали, поворачивается и смещается несколько влево.

В своем нынешнем платье и в парике, который ее ощутимо старил, она нисколько не отличалась от других законопослушных граждан, скопившихся на остановке. Пожилая усталая женщина, едущая на работу, заподозрить ее по внешности было практически невозможно. Я вдруг подумал: а что бы сказала о ней Ивонна? Если бы, например, я попытался бы их познакомить. И решил, что Ивонна была бы спокойная и очень сдержанная — как всегда, когда человек, с которым приходится поддерживать отношения, ей не нравится, а вот Кора, наоборот, вероятно бы, беспрестанно хамила, а скорее всего, вообще бы не стала с ней разговаривать.

С Корой это случается.

И тем не менее, я почему–то сравнивал их обеих.

Вот только времени для сравнений у меня совершенно не оставалось. Стрелки наружных часов на здании Консерватории уже подходили к одиннадцати — сияли витрины, проехал набитый автобус — и когда минутная стрелка черной полоской своей, тихо дрогнув, установилась совсем вертикально, я, для надежности обозрев место акции и ничего подозрительного не заметив, вышел из–за фасада Консерватории, с левой его стороны и, не торопясь, чтобы Кора не дергалась и не волновалась напрасно, подошел к неказистому крохотному кафе на углу, в чьей стеклянной, из гнутых трубочек вывеске над дверями не было, по–моему, ни одной целой буквы.

И сразу же неизвестно откуда материализовалась на том же углу плотная высокая фигура Сэнсея. Вот только что никого рядом не было, и вот он уже появился — просиял белозубой улыбкой, тряхнул головой, как будто мы с ним расстались совсем недавно.

Я даже слегка испугался.

Но Сэнсей, вероятно, и не задумывал сейчас ничего чрезвычайного, руки он держал на виду, и за широкой спиной его не маячили фигуры звероподобных охранников.

Вероятно, он и в самом деле явился один.

Улыбка у него была — бесподобная.

— Здравствуй, мой мальчик, — мягко сказал он. — Ты представить себе не можешь, как я рад, что мы, наконец увиделись. Давай полчасика посидим. Это — чистое место, мы здесь сможем разговаривать абсолютно свободно.

С непривычной заботливостью он тронул меня за локоть.

— Мальчик, очнись!…

Прозвучали сигналы точного времени.

Я даже подпрыгнул.

Я не собирался идти ни в какое кафе. Кафе — это было против всех наших правил. Еще вчера, когда мы с Корой осматривали место будущей встречи, мы решили, что я ни в коем случае не должен исчезнуть из–под ее наблюдения. Потому что иначе я сразу же окажусь без прикрытия. А прикрытие в нынешней операции едва ли не основное. Так мы с Корой между собою договорились. И я об этой договоренности помнил. Поэтому кафе отпадало. Но, по–видимому, мы не учли при расчетах одного важного обстоятельства. Мы не учли Сэнсея. Он опять заботливо тронул меня локоть, улыбнулся, показав тридцать два ослепительных зуба, с уважением и вместе с тем повелительно мотнул головой: я опомниться не успел, как оказался за полированным столиком, приткнутым у подоконника, и передо мной возникла дымящаяся чашечка с кофе, и коньяк в низкой рюмке распространил заманчивое благоухание — я, наверное, уже около года не пил коньяка — а сам Сэнсей, сотворивший все это буквально за считанные мгновения, наклонился ко мне через процарапанную поверхность стола и спросил с деликатными интонациями, чтобы, видимо, не обидеть:

— Может быть, ты есть хочешь, мой мальчик? Выбор здесь не велик, но — скажи, и я возьму тебе парочку бутербродов. Ты, наверное, сегодня еще не завтракал? Не стесняйся, я знаю, что такое подполье…

О подполье он упомянул совершенно напрасно.

Я опомнился и отодвинул коньяк, который даже плеснулся. Горло у меня запечатал внезапный комок возмущения. Мне, повидимому, следовало выстрелить в этот момент. Но я почему–то не выстрелил. Я только дернулся, как припадочный, и едва не смахнул на линолеум щербатую чашечку с кофе. Руки мне абсолютно не подчинялись, будто судорога эпилепсии прокатилась по телу, я весь мелко, точно цыпленок, дрожал, но Сэнсей, как ни в чем не бывало, размешивал сахар столовской исцарапанной ложечкой и пониженный голос его переливался бархатными тонами:

— Или, может быть, тебе нужны деньги, мой мальчик? Ну, конечно, в подполье всегда нужны деньги. Ты скажи, сколько тебе сейчас требуется. И не беспокойся: это будут мои личные деньги. Если ты понимаешь, конечно, что я имею в виду. Понимаешь? Ну вот и отлично. Ты всегда и все понимал с полуслова. Я, признаться, горжусь тобою, мой мальчик. Да–да–да, не улыбайся, пожалуйста, так иронически. Существует же, как ты, наверное, слышал, гордость учителя — когда вдруг начинаешь испытывать радость за некоторых учеников. Между прочим, ты один из лучших моих воспитанников. Да–да–да, это не комплимент и не дежурная похвала. Я действительно рад, что ты стал гордым и самостоятельным человеком. Я надеюсь, что со временем ты займешь мое место во главе Департамента. И что ты намного лучше меня будешь справляться с этими отвратительными обязанностями. Потому что ты гораздо порядочнее, чем я сам когда–то был в твои годы…

И так далее, и тому подобное.

Комплиментов он мне навешал гораздо больше, чем требовалось. А к тому же заодно пропел дифирамбы и всей нашей группе. Дескать, группа выполняла важнейшие социальные функции. Она обеспечивала стабильность. Потому что вторжения теперь происходят с достаточной регулярностью, сил, которые остановили бы варваров, у города нет, и поэтому группа, нанося удар изнутри, как бы вынимает из каждого вторжения душу: обезглавливает его, раздробляет и приводит к мгновенной и безболезненной ассимиляции. Цикл таким образом завершается… Это очень важная функция, если подумать. И особенно она важна в настоящий момент, когда Радиант уничтожен по глупой случайности…

— Какой Радиант? — спросил я.

В ответ Сэнсей разразился длиннейшим периодом, из которого следовало, что он и сам здесь толком не разбирается. Но, по–видимому, существовала такая непонятная штука — управлявшая, вроде бы, городом и прилегающими областями. Дескать, именно эта штука и способствовала урегулированию. А теперь Радиант уничтожен, и будущее непредсказуемо. В общем, будь осторожен, мой мальчик, и для группы твоей и для тебя еще найдется работа…

Сэнсей перевел дыхание и как–то неожиданно для меня в быстром нервном движении осушил одним глотком свою рюмку. Движения у него вообще были какие–то резковатые. Он, наверное, внутренне волновался и старался прикрыть волнение некоторой оживленностью. Эти мелочи я хорошо подмечал. И было странно, что при всем своем мощном уме, воспитанном на интригах, при своих навыках профессионала, превосходивших мое собственное умение, по–видимому, на порядок, при своей потрясающей интуиции, которая, по–моему, его еще ни разу не подводила, он ни духом ни сном не догадывался, что я пришел его убивать — что решение вынесено и что никаких изменений здесь быть не может.

Как–то это не соответствовало образу мудрого и всеведущего наставника.

Впрочем, за наставника я его более не принимал. Я, конечно сидел и слушал его пространные рассуждения, но и слушал и даже кивал как бы в половину обычного своего внимания. Я был занят другим, потому что именно в эти минуты я уже начал прикидывать, насколько благоприятствует мне сложившаяся ситуация.

Ситуация, как мне казалось, в общем, благоприятствовала. Сонная стекляшка кафе располагалась на пересечении улиц, улицы были широкие и в данное время свободные от транспорта и пешеходов, причем та из них, на которую открывались окна кафе, как бы несколько расширяясь, сливалась с пространством площади, а, проходя за нее, образовывала аппендикс, упирающийся в канал, и в пронизанном солнцем, каменном этом аппендиксе, между серым массивом Консерватории и Департаментом учета и цен, посредине чахлого сквера, в котором дремали скамейки, громоздился чудовищный памятник, возвышающийся над фонарями: грузный, обрюзгший, пожилой человек заполнял своим телом еще более грузное и неуклюжее кресло, и ботинки его, наверное, не поместившись на постамент, тупоносыми мордами высовывались на пределы гранита.