Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

А затем его вывели в сияющее пространство двора, и какая–то внушительная фигура подошла к нему сквозь раступившуюся охрану, и голос Бармы, в котором звучали и ненависть и изумление, будто с другого конца земли произнес:

— Так это ты?..

— Я… — слабо ответил Марочник.

— Зачем ты это устроил?

— Не знаю…

Сил у него больше не было.

И тогда Барма, как лошадь, скучливо мотнул головой, а затем сделал такое движение, будто хотел оттолкнуть кого–то невидимого.

Резко обозначились жилы на вздувшемся горле.

— Ну и дурак!.. — хриплым голосом сказал он…

17. Ф Р А Н Ц Д Е М Э Й. П Р О Щ А Н И Е.

Кора была молодец. Пока я, как дурак, позорно хлопал ушами, пока я с натугой соображал, выдавливая из себя какието нечленораздельные звуки и пока я возился, пытаясь расстаться с облапившим меня мужиком по возможности мирно, она, в долю секунды поняв, что я, судя по всему, растерялся, без каких–либо особых предупреждений развернула этого мужика и, не говоря лишнего слова, врезала ему в под ложечку, а когда он, хрюкнув, согнулся, наконец–то выпустив меня из своих пьяных объятий, то она, опять же ни на мгновение не останавливаясь, в точном, коротком замахе стукнула его ребром ладони по шее, и мужик безвольно осел, хватая ртом воздух — закатил налитые кровью глаза и, как будто тряпичная кукла, повалился на мостовую.

Рожа у него посинела, а сквозь рыхлые губы вывалилась тряпочка языка.

Он, по–видимому, задыхался:

— Хык… хык…

Я был восхищен.

Потому что нанести такой удар очень непросто. Здесь необходимы — особая тренировка, постоянные упражнения и, главное, внутреннее специфическое чутье, без которого этот удар превращается лишь в очередную затрещину. Мне, во всяком случае, он никогда не давался. И я только мог подивиться той легкости, с которой Кора его освоила.

Впрочем, что там удар, я помнил, как она зарезала сарацина на острове: чикнула по горлу ножом, и — голова отвалилась. А вот до меня, наверное, только через минуту дошло, что случилось.

Вероятно, реакция у нее была просто врожденная.

Вот и в нынешнем ситуации она отреагировала — мгновенно.

Более того, она сразу же подхватила хрипящего мужика подмышки и, как будто готовилась к данному инциденту заранее, энергично, без разговоров, повлекла его ногами по тротуару.

— Оттащим в парадную!..

В результате, мне оставалось лишь подчиниться ее уверенному напору.

Что я и сделал.

Мужика мы положили под лестницей — там, где начинались ступеньки к системе канализации, он сипел, и лицо его было плохого синюшного цвета, ноги в стоптанных полуботинках, как у лягушки, подрагивали, но уже было видно, что — ничего, оклемается, я прикрыл за ним дверь с тусклой надписью «Водоизмерительные приборы» и, найдя среди кучи мусора подходящую проволоку, закрутил ею петли, чтобы нельзя было так уж просто выбраться изнутри.

Тут же мне в голову пришла одна странная мысль. И мысль эта была такая, что я чуть было не бросился опять откручивать проволоку.

— Мы же его не допросили!..

А поскольку Кора меня не понимала, то я довольно–таки бессвязно растолковал ей обыденными словами, что, конечно, появление пьяного мужика, который полез обниматься, может быть, и простая случайность, я этого не отрицаю, но, с другой стороны, эта непредвиденная случайность какая–то очень уж подозрительная: привязался он именно в тот момент, когда мы уже выходили к нужному месту, вел себя агрессивно, и кто ведает, чем бы это все обернулась, если бы Кора вовремя не отреагировала. Знаю я приемы Сэнсея, он способен еще и не на такие штуковины. Так что, надо бы, наверное, как следует поразмыслить.

В общем, допросить его было бы очень полезно.

Я посмотрел на Кору. А она — на меня. И вдруг выгнула руку, подняв запястье с часами.

— Нет времени, — сказала она.

Достала из затейливой женской сумочки зеркальце в круглой оправе и со всех сторон очень быстро оглядела себя: не съехал ли набок парик, надетый, чтобы изменить привычную внешность, и не размазалась ли косметика, которую она с таким тщанием накладывала себе на лицо нынче утром.

Кажется, все соответствовало.

Но в парике и в косметике она выглядела совсем иначе: какой–то недоступной, пугающей, словно совершенно незнакомая, женщина, чувствовалось, что вместе с внешностью она изменила и манеру держаться: разговаривала как–то не так, быстрым резким презрением отталкивала собеседника. Новая роль удавалось ей, судя по всему, превосходно, и я еще раз подивился тому, как мгновенно она освоилась в непривычной для себя ситуации. Ведь прошло всего, наверное, месяца полтора с ее появления в группе. Была — тюпа тюпой, пугалась каждого шороха, и вот, пожалуйста — герильеро, с которым можно, не опасаясь, идти на на любое задание.

То есть, перерождение — полное.

Разумеется, техническая подготовка у нее, может быть, была и не та: сказывалось отутствие опыта и, наверное, возраст накладывал соответствующий отпечаток, все–таки она была лет на десять старше меня, но со временем понимаешь, что мускулы в нашем деле все же не главное. Мускулы — это, конечно, тоже неплохо, и однако, в подполье, как мне давно уже стало ясным, требуются качества несколько иного рода. Потому что подполье — это прежде всего терпение. Когда меняешь за две недели четыре квартиры, и когда негде умыться по–человечески и негде поесть, и когда изо дня в день видишь одни и те же поднадоевшие лица, то невольно возникает желание послать все к черту — трахнуть кулаком по столу, гаркнуть, чтобы прекратились пустопорожние разговоры. Мало кто это безболезненно преодолевает. Отсюда — шизофрения, отсюда вспышки взаимной ненависти. Когда взял бы и перестрелял, к дьяволу, своих боевых товарищей. Исключительно трудно не поддаваться этим отвратительным ощущениям. И одной дисциплины, культивируемой среди герильеро, здесь недостаточно. Здесь действительно необходимо терпение. И необходима жестокость, которая выходит за всякие мыслимые пределы. Да, жестокость — это основа всего. Если будешь переживать по поводу каждого выстрела, если куклы, набитые тряпками, вдруг превратятся в людей, наконец, если кровь, вытекающая из жил, тебя хоть сколько–нибудь будоражит, то тогда тебе лучше сразу же уходить из подполья: неизбежно дрогнет душа, и невидимый ветер, пронзающий всех и каждого, первым же порывом своим выдует тебя из жизни.

Если, разумеется, ты эту жизнь — еще как–то ценишь.

Я вспомнил вдруг Крокодила.

Вот был боец! Вот, где сошлись одновременно и равнодушие и жестокость. Опыта и умения у него было значительно больше, чем, скажем, у Коры. Но — ценил все–таки жизнь, мерзавец, любил ее мелкие радости: водочки хлопнуть, представиться женщине, когда выпадает случай, вероятно, поэтому его, наконец, и выдуло.

Кору — не выдует.

И к тому же она была совершенно права в настоящий момент.

Времени на допросы у нас действительно не оставалось.

— Вперед! — сказал я.

Мы перебежали проспект Повешенных, который уже чистили и скоблили в преддверии праздника, и, пройдя по каналу, где в глади темного зеркала, отражаясь, лежали картинные, словно нарисованные дома, очутились на площади, правая часть которой примыкала к каналу, а всю левую — там, где как раз останавливался трамвай — занимало квадратное серо–малиновое здание Консерватории.

Доносился сквозь закрытые окна разнобой настраиваемых инструментов.

Пела скрипка, и одновременно выкатывался из–под крыши грохот рояля.

Здесь Кора сказала:

— Ну все, расходимся, как договаривались. Ты уже решил, когда будешь стрелять? Мне это надо бы знать, чтобы — сориентироваться…

Она расстегнула сумку, где под брошенным сверху, скомканным носовым платком, находилось тяжелое тупорылое тело автоматического «никкодера».

Губы у нее были красные от помады.

А искусственные завитушки волос спадали на шею.

Я ответил, ощущая в себе проклятую неуверенность:

— Пока не могу сказать… Надо, наверное, все–таки выслушать, что он мне предложит… Тут — не просто… Сэнсей человек серьезный… И предложить он может такое, что все наши планы изменятся… Вряд ли, конечно… Однако, выслушать стоит…

Тогда Кора кивнула.

— Ладно. Оставим это на твое усмотрение. Но ты, главное, не волнуйся и знай, что я тебя прикрываю. И держись веселее, что–то мне твой настрой сегодня не нравится.

— Мне он самому не нравится, — сказал я.

А Кора, подняв руку, очень нежно провела пальцами по моей щеке.

— Давай, давай, двигайся. Я бы тебя поцеловала, но это — плохая примета…

И глаза у нее выразительно посветлели.

Все–таки она была молодец.

Я смотрел, как она идет через площадь, заполненную в это время народом, и как, оказавшись на остановке трамвая, оглядывается, чтобы оценить выбранную позицию, а затем, обогнув группу женщин, которые ее загораживали, поворачивается и смещается несколько влево.