Звезда Берсеркера (Клуб Любителей Фантастики — « L») - Фред Саберхаген

Брат Иованн смотрел на крестьян, хотя слова его, казалось, направлены к уплывшей рыбе.

— Брат Рыба, я возвратил тебе свободу, но не потому, что нам не требуется пища, а затем, чтобы мог ты восхвалить Господа, посылающего всякую благодать: рыбу удильщику, свободу рыбе. — Он грустно покачал головой. — О, мы так часто забываем воздать благодарность, когда следует, так часто тратим усилия, чтобы обогнать ближнего своего! — Рыба плеснула у самого берега, потом еще раз, словно что-то лишило ее разума. — Утихомирься, брат Рыба! Живи в воде и возноси хвалу своим, рыбьим, способом.

Плеск стих. В воздухе повисла тишина. Крестьяне подняли руки, сложенные клином. Брат Саил переводил взгляд с реки на брата Иованна и обратно.

Иованн поманил Саила.

— Я хочу уединиться на час, чтобы помолиться и попросить Святейшего очистить меня от гнева и гордыни. И послать урожай этим бедным людям. Поступи и ты так же.

Саил остался стоять с открытым ртом. Иованн направился по дороге к воротам монастыря.

Пока Деррон взбирался по ступеням, чувство присутствия потерянной любви успело померкнуть, оставив лишь горькую уверенность в необратимости потери. Непроницаемый частокол петель парадоксов навсегда отсек его от возможности заново посетить дни ее жизни, дни своей молодости…

Он не мог простить ей гибели, беспомощной смерти вместе с остальными миллионами, простить то, что она покинула этот мир, оставив его одного.

Быть может, он вернулся в Оибог для того, чтобы простить, покончить со всем этим, снова жить, стать самим собой, жить для кого-нибудь другого…

Крыша монастыря лежала уже далеко внизу. Оглянувшись, он увидел долину, опустошенную наводнением, более дикую, чем тогда, но, в сущности, такую же. На повороте лестницы тянулось вверх молодое деревце. Он осознал с уколом боли, что через три сотни лет оно превратится в корявый мощный ствол с тяжелыми ветвями, густой листвой, затеняющей солнце. И рядом с ним будут стоять он и она, глядя на долину, выбирая холм — вон тот самый холм! — где когда-нибудь построят дом и вырастят двоих детей…

Он продолжал подниматься, потому что чувствовал, как жаждет душа освобождения. Наконец перед глазами оказался главный вход собора. Память его сразу узнала даже узор плиток мощеной площадки, где через триста лет будут ступать его и ее ноги. Остановившись, он смотрел прямо перед собой, вспоминая статуи и живую изгородь, зачарованный серым камнем фасада. Неужели все, что он видит, не подтвердит ожидания? Неужели юность и любовь окончательно мертвы?

Но в соборе царила торжественная тишина. На секунду его охватило желание упасть на колени и молиться, плакать навзрыд, потому что сознание утраты было слишком тяжело для него, но оно пришло, наконец, и он знал, что уже не упадет. Нужно было жить, жить по-новому.

С новой, тихой грустью, он вспомнил то утро. Как помогал ей фотографировать витражи. И как остро захотелось ему тогда, чтобы предполагаемый творец вселенной вышел из своего тайника, показался им. Он даже пожелал этого вслух. У молодого историка имелась пара важных вопросов, которые он хотел бы задать. Вопросов, связанных с избыточным количеством несправедливости в мире.

Дверь главного входа была такой же, как помнил ее Деррон. Неужели же деревянная дверь может простоять три века? Неважно. Он потянул створку на себя и услышал, как эхо заметалось по обширному, как пещера, пространству здания.

Только тут Деррон вспомнил, что его посох вместе со всей начинкой остался лежать в келье монастыря.

Но это особой роли не играло — угроза физического нападения со стороны берсеркера сейчас не беспокоила его.

Он вошел в собор и двинулся вдоль нефа, по самой середине, между рядами колонн, которые отделяли неф от боковых пределов. Неф был не очень широк — всего футов тридцать, но огромен в остальных измерениях — три сотни футов длиной, а несущие балки его вогнутого свода поднимались над полом на сотню футов. Да, здесь достаточно места, чтобы укрыться и богу, и берсеркеру, и дезертиру, и изгнаннице, несущей в чреве тот плод, что давал пунктирную жизнелинию на экранах Сектора.

Вдоль восточной стены пылали цветные стекла витражей. Вековое воздействие дыма свечей не успело еще покрыть темным налетом высокие арки. Большая часть собора была построена на протяжении последнего поколения. Собственно, строительство еще не было завершено, так как последняя война заставила рабочих покинуть стройку. Вокруг некоторых колонн все еще возвышались леса и подмостки. То тут, то там встречались привешенные к стенам связки и фестоны канатов, оставленных рабочими. В неподвижном воздухе они висели так же неподвижно, словно вырезанные из камня. На брошенные инструменты постепенно садилась густая пыль.

Или из-за суеверий сражающихся, или по счастливой случайности, но война сюда не ворвалась. Стекла витражей уцелели полностью, взрываемые сейчас лишь солнечными лучами, которые воспламеняли полумрак внутри собора.

Подходя к центральной части здания, где пересекались неф и трансепт, Деррон боковым зрением уловил какое-то движение. Вдоль бокового прохода к нему приближался один из монахов, надвинув на лицо серый капюшон.

Деррон остановился, вежливо кивнул.

— Добрый день, почтенный брат.

И тут его поразила неожиданная мысль: как один из монахов, оставленных им на берегу реки, мог успеть добраться сюда раньше него? Приглядевшись пристальней, он увидел, что лицо под капюшоном не похоже на человеческое.

Стремительным броском монах покрыл разделяющее их расстояние. Плоть на протянутых руках была фальшивой, она уже раскрывалась на концах пальцев, обнажая стальные когти.

Худощавый монах медленно брел по древней дороге, ведущей от разрушенного моста к монастырским воротам. Он миновал арку ворот, и Винченто уже решил, что человек, к облегчению его, пройдет мимо, когда вдруг монах, удивленно приостановившись, изменил курс, направившись к нему.

— Бог наградит тебя, Винченто, за то, что ты поделился едой со мной и моим товарищем.

— Бог знает, что мне необходима его благосклонность, брат, — коротко ответил Винченто.

Он решил, что нищенствующий монах узнал его имя от Рудда или Вилла. Как ни странно, фамильярная форма обращения не задела его. Грязный попрошайка как бы находился вне рамок социальных статусов и условностей, словно ребенок.

Но следовало быть осторожным — монах вполне мог оказаться одним из шпионов Защитников Веры.

Монах посмотрел на исписанные листки перед ученым, как на зияющую рану на теле друга.