Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

— Злоязыкий ты, — сказал Фома. — Самохот. Куль злобы за плечами, а под шапкой фунт вшей. За свои скитанья-то злобу везде пособрал и к нам на гуранью землю принес. У нас живешь, а нас — гуранов — хаешь…

— Кто хает? Разве я вас гуранами прозвал? — сказал Ленька. — Мне самому чудны́м кажется, что вас, казаков, гуранами кличут. Гуран — зверь лесной, дикий, а среди вас и с людьми схожие встречаются. Растолкуй ты мне, почему вас, казаков, гуранами кличут…

— А это сказка длинная, — сказал Фома и замолчал.

Дорога сузилась в тропу, и разведчики поехали гуськом.

Лес становился все гуще, а трона каменистее. Ни дожди, ни ветры не могли за тысячелетия сгладить следы хаоса горообразований. Каменные глыбы с острыми рваными краями громоздились между деревьев, мохнатые от мхов, с белыми шайками снега. Лес то вползал на отвесные кручи с выступами сланцевых плит, то проваливался в крутые овраги, до того глубокие, что всадникам едва видны были вершины растущих на дне столетних сосен. В глубине каменных трещин звенела никогда не замерзающая вода горных родников, и над трещинами мутными космами стоял неподвижный пар.

Никите чудилось, что луна остановилась неподвижно на блеклом небе и что тропинка вьется вокруг одних и тех же оврагов.

«Не сбился ли Гурулев с пути? — думал он, оглядываясь по сторонам и стараясь подметить какие-нибудь признаки спуска в долину. — Не возвращаемся ли мы назад в стойбище?»

Однако стоило Никите взглянуть на Гурулева и на его каурого мерина, уверенно шагающего впереди других лошадей, как он успокаивался, и снова к нему возвращались мысли о Полунине, о Ксенье, о подвиге служения народу и о долине, в которую с новым знаменем ехал отряд, чтобы поднять крестьян на борьбу за всенародное счастье…

— Стой! — вдруг негромко скомандовал Гурулев. — Здесь делиться будем. Вон она, дорога в долину…

Разведчики подъехали к Гурулеву и остановились.

— Отсюда двумя отрядами пойдем, — сказал Гурулев. — Один — с Павлом Никитичем в обход, другой — со мной прямиком…

Он назвал фамилии разведчиков, уезжающих с Косояровым. Среди них был и Фома Нехватов.

— Осерчал, что ли? — спросил Ленька, подъехав к Фоме.

— А, может быть, и осерчал… — Фома посмотрел в землю. — Я ему о песне, а он все за свое: гуран да гуран… Да ладно, сквитаемся.

12

Луна стояла все еще высоко, но небо посветлело и на нем обозначились темноватые пятна облаков. Свежий предутренний ветер потянул с низины, и все кругом стало сереть, потеряв прежний блеск, придаваемый луной. Приближался бесцветный зимний рассвет.

Разведчики Гурулева, укрывшись за зародами сена, осматривали лежащую перед ними долину. Отсюда, с вершин зародов, видны были и прясла деревенской поскотины, и крыши крестьянских, почерневших от времени изб, и колокольня дальней церкви, стоящей на берегу невидимой сейчас реки.

Косояров увел своих разведчиков в обход деревни к речной дороге, и Гурулев ожидал, когда они доберутся до Ингоды и свяжутся там с разведкой Матроса. Матрос действовал правее и, по расчетам Гурулева, должен был уже выйти в долину против соседней деревушки, километрах в семи выше по течению реки.

Никита, подвернув жеребчика вплотную к сену, нетерпеливо поглядывал на бегущую в деревню дорогу и на заманчивые дымки над крышами изб. Однако до деревни было еще добрых полверсты. Перед ней простиралась холмистая равнина, то заставленная высокими, как дома, зародами сена, такими же, за каким укрылись разведчики, то распаханная под пашни, сейчас заметенные снегом. Снег был еще неглубок и едва покрывал невысокую жнитвину, а травы, не кошенные в неудобных для косьбы местах, почти в полный рост высовывали из снега свои согбенные безжизненные стебли.

«Скорее бы в деревню ехать, чего здесь стоять», — думал Никита, глядя, как поземка взвихривает снег на голых холмах, и прислушивался, о чем докладывает Гурулеву наблюдатель, взобравшийся на самую вершину зарода.

— Бабы с коромыслами по улице ходят, а больше ничего не приметно, товарищ Гурулев, — ни постов, ни дозоров, — докладывал наблюдатель. — Видать, нет здесь на постое никаких солдат.

— А наших разведчиков, что с Косояровым уехали, не видать? — спросил Гурулев.

— И наших не приметно… Одни бабы с коромыслами. Час бабий — воду носят и печи топят. Ехать туда нужно, в самый раз к лепешкам поспеем.

— Так-так… — Гурулев отряхнул с бороды снежную изморозь и вдруг, обернувшись к Никите, сказал: — Ты, Нестеров, давай поезжай передом, и Черных с тобой. Только не вместе поезжайте, а поодаль один от другого, да, не оглядясь, в деревню не суйтесь. В первом же дому все ладом у крестьян разузнайте, и один из вас сюда к зародам вернется, мы тут ожидать будем.

Никита с силой натянул поводья, стараясь оторвать от зарода голову жеребчика, который с жадностью вырывал клочья слежавшегося сена. Жеребчик не хотел слушаться. Он тянулся к зароду и беспокойно переступал, похрапывая и прижимая уши, в злобе, что его заставляют уходить и от сена и от стоящих рядом лошадей.

Никита в нетерпении поднял нагайку и ударил жеребца. Тот взмыл на дыбы и, шарахаясь из стороны в сторону, поскакал, не разбирая дороги.

Не оборачиваясь и не ожидая Черных, Никита проскочил в поскотину и послал жеребчика к показавшимся избам.

Стайка испуганных сорок поднялась из голого березняка и с криком врассыпную понеслась прочь. На окраине деревни залилась лаем собака.

Никита невольно осадил жеребчика. И крик сорок и лай собаки показались ему такими громкими, что могли всполошить всю деревню.

Рыжий прял ушами и похрапывал — тревога седока передалась и ему. Теперь он шел, осторожно и боязливо ступая, каждую секунду готовый повернуть назад и поскакать в степь подальше от опасного села.

Никита обернулся и шагах в двухстах