Русский флаг - Александр Борщаговский

Между тем Якушкин, подкупленный мягкостью последних слов Мартынова, приободрился.

- Алексей не хуже моего знает, как трудно приходится Муравьеву, обратился он к Максутову. - Вечные интриги петербургских завистников, доносы Горного департамента, унизительные клеветы... А здесь не легче: своевластие золотопромышленников, косность имущего класса, предрассудки, нищета... Муравьеву приходится лавировать, колебаться...

Мартынов встрепенулся и горячо принялся за прежнее:

- Он колеблется между желанием скрутить всех в бараний рог и стремлением прослыть свободомыслящим!

Спор разгорелся с новой силой. Якушкин ссылался на целесообразные государственные акты Муравьева, на создание Камчатской области, на поддержку Невельского, организацию сибирской флотилии, на то, что Муравьев охотно окружал себя людьми, близкими к декабристам - с ним, кроме Свербеева и Якушкина, работали Бибиков, Беклемищев, - и не мешал им поддерживать частную переписку со ссыльными. Мартынов, не отрицая известных фактов, в простых, насмешливых словах вскрывал их истинный смысл, и гуманные деяния Муравьева тускнели.

Когда Якушкин упомянул об образовании забайкальского казачьего войска, Мартынов резко вскочил с места и, распахнув дверь в соседнюю комнату, позвал Сунцова.

Солдат явился пунцовый, пышущий жаром. Он успел попариться в крохотной бревенчатой бане, которая чуть торчала из-под снега в углу двора, и досыта напиться чаю.

- Кто ты есть? - лукаво воззвал есаул.

- Рядовой двенадцатого сибирского батальона Никифор Сунцов.

- Родом?

- Из Нерчинска. Из крестьян Горного ведомства.

Мартынов представил Сунцову Якушкина:

- Вячеслав Иванович Якушкин.

Светлые глаза Сунцова с интересом уставились на озадаченного чиновника.

- Вячеслав Иванович интересуется: доволен ли ты, братец, службой? спросил Мартынов.

- Так точно, - не задумываясь ответил солдат. - Доволен и рад!

Есаул, словно умышленно, копировал дневной разговор генерала с Сунцовым и чего-то ждал от солдата.

- Жалует государь рекрута? - подмигнул Мартынов.

- Ох, и жалует! - ответил Сунцов неопределенно.

- Поди, не так, как ссыльнокаторжных?

- Известно, рекрут из свободных крестьян не чета каторжнику.

- Неужто хуже?

- Как можно?! Рекрута противу государева преступника вдвое жалуют!

- Вдвое?

На сей раз и Мартынов насторожился: что еще на уме у этого сметливого солдата?

- Ссыльнокаторжный отработает на руднике пятнадцать, по крайности двадцать лет - и прощай острог, прощай мелкозвон*. Опять он свободный, гульный человек. А безвинному нерчинскому крестьянину в рекрутском звании сорок лет службы положено. Посчитай-ка, барин!

_______________

* Мелкие кольчатые кандалы.

- Действительно, вдвое! - торжествовал Мартынов. - И служба ничем не легче каторжной. Он и в рудниках и в соляных варницах, у раскаленного чрена*. Отравленный рудой, газами, парами...

_______________

* Большая сковорода на примитивных солеварнях.

- Хорошо, если военная оказия случится, - словно извиняясь, добавил Сунцов.

- Да, - зло сказал Мартынов, - отменно воюет русский мужик, золотые у него руки, а голова и того лучше. Но горек его путь к подвигу. Неужто ты, Вячеслав, не знаешь, - укоризненно бросил он Якушкину, - что рекрут и на преступление идет, только бы попасть ему из бессрочной каторги в срочную, получить срок, хоть и десятилетний, как великую милость, чтобы потом вместе с домочадцами стать свободным? Или каменные стены присутственных мест закрыли от тебя мир, заглушили людские крики и стоны?

Неуверенные возражения Вячеслава Якушкина не могли остановить потока его гневных слов. Мартынов не рисовался, подобно Муравьеву, не витийствовал, - он любил, страдал и верил. И от его справедливых слов события в Петропавловске освещались новым светом, становились более значительными, дорогими для Максутова. Само собою пришло решение: если его пошлют в Петербург, он непременно заедет в Ялуторовск.

А Мартынов, не сводя глаз с притихшего Якушкина, запел свою любимую песню:

Звенит звонок, и тройка мчится.

Несется пыль по столбовой;

На крыльях радости стремится

В дом кровных воин молодой...

С тихой горечью Мартынов пел о солдате, который пятнадцать лет не видел отчего дома. Но вот показалось родное село, непрошеная слеза явилась на глаза.

Звени! Звени, звонок, громчее!

В его глуховатом голосе Максутову невольно передались и тревога, и необоримое волнение, и рыдания, теснившие грудь солдата.

Лихая тройка, вихрем мчись,

Ямщик, пой песни веселее!

Вот отчий дом!.. Остановись!

Есаул и сам ощущал, как глаза застилает слеза, когда растерянно, забыв о мелодии, выговаривал слова служивого, потрясенного тем, что родные не узнают его:

Я вам принес письмо от сына,

Здоров он, шлет со мной поклон;

Такого ж вида, роста, чина,

И я точь-в-точь, две капли он!..

И все четверо - есаул, влюбленный в него Якушкин, сероглазый Сунцов, Максутов, от которого прочь отлетели и сон и усталость, - жили в эту минуту одним чувством, думали одну думу.

Долгое, нерадостное молчание, навеянное песней Мартынова, прервал Вячеслав Якушкин.

- А в Крыму дела плохи, - глухо проговорил он, весь как-то съеживаясь. - Неприятель свозит стотысячную армию, прокладывает железную дорогу к самым позициям. На Украине бунтуют мужики. Кровь... Слишком много крови...

Мартынов порывисто поднялся. Максутов еще не видел его таким на протяжении всего вечера: беспощадное выражение колючих глаз, рот, оскаленный яростью и гневом.

- Россия обновится в святой крови! Эта кровь не будет пролита даром. Слышишь, Якушкин?!

К дому Муравьева подкатывали сани, подъезжали колесные экипажи, санный путь только что установился, и многие еще ожидали оттепели.

Ни Мартынов, ни Якушкин не были званы к Муравьеву. Они проводили Максутова до самого подъезда.

- Желаю вам хорошо повеселиться, - сказал Якушкин.

- По крайней мере не умереть с тоски, - добавил Мартынов.

Впервые за долгое время очутился Максутов в шумном чиновном собрании. Вначале им завладели Муравьевы - генерал-губернатор, его жена Екатерина Николаевна, которую муж ласково звал Катенькой, и старая дева Прасковья Николаевна Муравьева, такая же некрасивая, как ее брат, но без его умного, оригинального выражения лица. Серолицая и злая, она, по-видимому, давно потеряла веру в счастливый случай, - даже присутствие Максутова, офицера, холостяка и героя дня, не вызвало в ней интереса.

Муравьев был любезен, внимателен и, знакомя Максутова с местной знатью, успевал шепнуть о каждом из гостей что-нибудь злое, остроумное, обнаруживая насмешливый ум и независимость суждений. Слушая его, Максутов готов был скорей согласиться с характеристикой Якушкина, чем с резким отзывом Мартынова. Да, в этом живом, умном человеке, обладающем большими познаниями в литературе и истории, трудно было предположить злой умысел или деспотизм.

Максутов не скрыл своей радости, когда Муравьев сказал, что решил послать его в Петербург.

- Василий Степанович просит об этом, - добавил Муравьев, словно оправдываясь перед Максутовым.

- Благодарю вас, ваше превосходительство.

- В Петербурге вам предстоит нелегкая миссия, - начал Муравьев.

- Я сделаю все, - с готовностью сказал Максутов. - Я полюбил Камчатку, как родной дом...

Муравьев остановил его:

- Я не о том, Дмитрий Петрович. В Петербурге ваша семья. Вы понесли тяжелую утрату. ("Отчего я так редко вспоминаю Александра?" - с грустью подумал Дмитрий.) Слабые духом отчаиваются, они ни в чем не находят забвения. Иные ищут утешения в религии. Нам же, друг мой, не должно следовать примеру слабых. Мы помним о России!

Максутов сосредоточился. Но губернатор вдруг перешел на будничный, деловой тон:

- Ваши бумаги готовы. Завтра попрошу вас зайти ко мне для исполнения некоторых формальностей - и с богом в дорогу.

О Камчатке толковали беспрестанно. Только Муравьев, его сестра и красивая Катенька словно забыли о существовании Петропавловска и о том, что привело молодого офицера в Иркутск. Екатерина Николаевна сопровождала мужа в его путешествии на Камчатку пять лет назад, помнила уютную ложбину между Никольской и Петровской горами, малый внутренний рейд, ширь Авачинской губы и не донимала Максутова расспросами.

Муравьев все время, пока удерживал около себя гостя, говорил с ним о Кавказе и Крыме. Клеймил вероломство Австрии, принудившей Россию очистить завоеванные кровью русского солдата дунайские княжества, и тут же уверял, что "в целом свете один только Нессельроде и мог поверить в искренность и дружество австрийского императора".

- После Альмы, - сказал Муравьев, нервно постукивая по паркету носком сапога, - мир решит, что у нас нет больше генералов. Может быть, флотские спасут честь России, я верю в счастливую звезду Севастополя. А как трудно воевать! Перед нами нынче не горцы и не одни фанатики турки, а Европа-с, вооруженная до зубов, армия, ни в чем не испытывающая нужды. Уж поверьте мне, после Синопа Англия потеряла покой, она будет из кожи вон лезть, только бы покончить с русским флотом, пустить его ко дну или на веки веков запереть в Черном море... К ним нынче и американские инженеры прибыли телеграфический кабель от Балаклавы до Варны прокладывать, для связи со столицами, а у нас неразбериха, хаос, пороху нет, угля не хватает и для нескольких пароходов, солдаты гибнут от болезней, напрасно ждут медикаментов. Нет, нет твердой руки... в армии, - добавил он.