Русский флаг - Александр Борщаговский

Предсказания помощника правителя канцелярии не оправдались: к есаулу приходили приятные люди, с которыми Максутов легко знакомился. Если в Иркутске много такой молодежи, а в домах так тепло и уютно, то лучшего города невозможно себе и представить.

После утомительного путешествия по необжитым местам Иркутск, укутанный в мягкий светлый покров, с белыми садами, сизыми дымками, медленно ползущими из труб, и многоголосым пением колоколов, от которого Дмитрий уже отвык, наполнял сердце благодушным покоем. С первыми же морозами туман оседал мохнатым инеем на резных карнизах домов, на чугунных решетках, каменных и кирпичных выступах, на выпуклых буквах вывесок, на деревьях и оконных наличниках, придавая городу вид нарядный и сказочный. Максутову казалось, что и гости Мартынова приносили с собой частицу этого опрятного, светлого мира.

К началу ранних осенних сумерек в комнате остались только Николай Дмитриевич Свербеев, муж Зинаиды Трубецкой, чиновник дипломатической службы при Муравьеве, и Вячеслав Якушкин, сын декабриста, жившего в Ялуторовске вместе с Пущиным, Евгением Оболенским, Матвеем Муравьевым-Апостолом и другими.

Свербеев пришел за письмом из Якутска, от преосвященного Иннокентия, но Максутов очень скоро почувствовал, что у осторожного чиновника есть и на него самого какие-то свои виды.

Иннокентий, один из первых миссионеров православной церкви на Алеутских островах и побережье Тихого океана, человек властный, проницательный и умный, в письмах к Свербееву и Муравьеву использовал петропавловские события для доказательства того, что необходимо торопиться с заселением далекого приамурского края. Свербеев даже прочитал вслух одно место из письма Иннокентия:

"Со всею вероятностью можно сказать, что лишь только мы оставим Амур, то или американцы, или англичане немедленно овладеют им и уже не будут так вежливы с соседями нашими: они как раз и самим айгунцам покажут место за горами, а потом, пожалуй, и подалее..."

Свербеев не пил, говорил не спеша, гибкими, плавными фразами. Потом он заторопился. Он еще должен успеть домой к обеду. Обычаи этого дома для него священны. Он так счастлив в семье Трубецких! Трубецкому по-прежнему не дозволено проживать в Иркутске, и он, Свербеев, единственный мужчина в их доме.

- Отчего бы вам по дороге не заехать в Ялуторовск? - как бы невзначай спросил он Максутова.

Все смотрели на лейтенанта. Ялуторовск? Максутов припомнил: это в Западной Сибири, где-то в стороне от дороги в Петербург. Большой крюк. Почему Ялуторовск?

- Господа, - ответил Максутов уклончиво, - может статься, что донесение в Петербург повезет кто-нибудь другой.

- Об этом мы позаботимся, - уверенно возразил Свербеев. - Я спрашиваю на тот случай, весьма вероятный, если Николаю Николаевичу угодно будет командировать вас.

- Почему Ялуторовск?

- Вы окажете нам дружескую услугу, господин Максутов. Услугу личного характера.

- Я хотел бы знать, господа...

- В Ялуторовске проживают близкие нам люди. Мой родственник Евгений Оболенский... Там Пущин, там люди, которые вправе прежде двора узнать столь счастливую новость. Порадуйте их, Дмитрий Петрович, в многолетнем сибирском заточении!

- Почту за счастье! - воскликнул Максутов.

Он забыл об ответственности, которую берет на себя, соглашаясь на такую просьбу.

Уверившись в решимости лейтенанта, Свербеев попрощался. Он напомнил Максутову, что они увидятся вечером у Муравьева.

- Кстати, - сказал Свербеев, уходя, - прискакал милейший Александр Павлович Арбузов. Свиреп. Решителен. Рассказывает чудеса! Он уверяет, что господин Завойко назначил его на бот для перевозки угля паровой шхуне "Восток" с намерением убить храброго капитана газами разлагавшегося от сырости угля. - Свербеев высоко поднял ровные брови. - Так сказать, умышленное покушение! Какая ерунда-с!.. Арбузов заартачился, и господин Завойко отправил его из Камчатки, но в пути храброго капитана постигло горькое разочарование: вы, Дмитрий Петрович, опередили его новостью о победе, и этого он никогда не простит вам...

Это сообщение было сделано неожиданным тоном светского болтуна и повесы.

После Свербеева осталось какое-то неопределенное ощущение. Холодный ум, неприятная настороженность, назойливые славословия дому княгини Трубецкой и желание казаться старше своего возраста.

Мартынов называл его "зятем Трубецких". Видимо, он относился к Свербееву сдержанно. После ухода чиновника дипломатической службы переменилась атмосфера в комнате Мартынова, чем-то напоминавшей обиталище Зарудного. Мартынов повеселел. Живее зазвенели чарки, теснее, уютнее стало за столом, на котором горели свечи.

Якушкина есаул любил, но относился к нему несколько покровительственно и даже иронически, как деятельный, живой человек может относиться к мечтательному и медлительному другу. Каждый из них хорошо знал мысли другого, его странности и слабости. Именно таким людям простым, доброжелательным, свободно высказывавшим свои радикальные взгляды на общественное устройство России, - хотелось Максутову рассказать о том, чем стал для него Петропавловск-на-Камчатке и как изменится отныне вся его жизнь. Мартынов внимательно слушал Максутова, и после каждой выпитой рюмки удивленно и смешно потряхивал большой вихрастой головой.

Дмитрий рассказал Мартынову о своем разговоре с помощником правителя канцелярии. Есаул только рассмеялся:

- Если Муравьев и недолюбливает меня, то его он презирает. Взяточник. Сквалыга. Совершеннейшая мизерия.

- Однако ж держится он прочно, - вставил Якушкин.

- Как прыщ на спине! Держится, пока не слишком тревожит.

Взяв в руки гитару, есаул пропел хрипловатым голосом на мотив лермонтовской колыбельной:

Тих и кроток, как овечка,

И крепонек лбом,

До хорошего местечка

Доползешь ужом

И охулки не положишь

На руку свою.

Спи, покуда красть не можешь!

Баюшки-баю.

Якушкин попробовал было отобрать гитару у Мартынова, но тот только грозно нахмурился на него и продолжал:

Купишь дом многоэтажный,

Схватишь крупный чин,

И вдруг станешь барин важный,

Русский дворянин.

Заживешь - и мирно, ясно

Кончишь жизнь свою...

Спи, чиновник мой прекрасный!

Баюшки-баю.

Вячеслав Якушкин укоризненно смотрел на друга, пока тот пел знаменитые, строжайше запрещенные цензурой некрасовские строфы, а дождавшись конца, сразу же перевел разговор на другое.

- Как вам показался наш Николай Николаевич? - спросил он у Максутова.

- Признаюсь, господа, - помялся Дмитрий, - я нахожусь в затруднительном положении. Муравьев - человек не простой...

Мартынов присвистнул:

- Сложная штучка, но не настолько, чтобы при некотором уме не разобраться в его мудреном механизме.

Нетерпеливым жестом Якушкин отодвинул от себя тарелку остывших пельменей, надулся.

- Муравьев прекрасно владеет пером... - начал было он.

- А розгой - и того лучше! - съязвил Мартынов, наблюдая исподлобья за другом.

- Он умен, светски образован, - продолжал Якушкин, ожесточаясь.

- Боек, - вторил ему есаул.

Дмитрий решил, что они не впервые спорят об этом. Это чувствовалось по тому, как быстро собрались тучи, как мало потребовалось слов, чтобы атмосфера сделалась напряженной.

- Вздорное, пустое критиканство! - протестовал Якушкин, поматывая непомерно большой, в темно-русых волосах головой. - Образ мыслей Муравьева достаточно хорошо известен. Не он ли один из первых предложил государю упразднить крепостное право?

- Узрев в этом экономические выгоды России? - не сдавался есаул. Только выгоды! Если вам угодно знать, Николай Николаевич, не жалующий купцов и откупщиков, по естеству своему первый откупщик и промышленник империи.

- Неправда! - горячился Якушкин. - Он смягчил участь ссыльных, героев четырнадцатого декабря...

- Чтобы Россия аплодировала ему! - гремел Мартынов. - Для того, что ты зовешь смягчением участи, Муравьеву не нужно было пошевелить и мизинцем. А польза велика: нынче его славословят все доверчивые юнцы: "Ах, Муравьев смягчил! Муравьев дозволил!" Полно тебе назад глядеть. Нынче новые времена, и у голубых мундиров* заботы не о героях Сенатской площади. Муравьев это отлично понимает.

_______________

* Жандармерия.

- Алеша! Алеша! - с болью и сожалением твердил Якушкин, которому недоставало сил бороться со страстной убежденностью Мартынова. - Не приведет это к добру...

- Я не ищу добра для себя, друг мой, - ответил Мартынов мягко.

Максутов устроился в теплом, уютном углу под олеографией "Осада Туртукая" и любовался Мартыновым. Он был рад случаю, который свел их здесь, вспоминал немногие, полные детского преклонения слова Маши о Мартынове и с сожалением думал, что такой человек, как Мартынов, не сможет принести ей семейного счастья. "Натуральный холостяк, - думал Дмитрий. Своенравный, азартный... Такого не засадишь в домашнюю клетку..."