По слову Блистательного Дома - Эльберд Гаглоев

— Я смогу, — поднялся Хамыц. Сбросил остатки доспеха. Встряхнул своими перевитыми жилами руками лучника. — Я смогу. А у тебя этой штуки хватит?

— Хватит, — отмахнулся Калман.

— А на него хватит? — указал Хамыц на все еще лежащего без сознания Баргула.

Хушшар шагнул к мальчишке, быстро присел на корточки, оглядел сочащуюся кровью рану. Сорвал с себя головной платок, приложил к ней, промокнул.

На миг мелькнули рассеченные лицевые кости. И сыпанул красного порошка из баклажки.

Мне показалось, что кровь вскипела. Но тут же застыла пеной, которая стала опадать и обратилась засохшей коростой. Баргул выгнулся дутой, размяк и вдруг громко захрапел.

— Теперь до вечера спать будет, — довольно сообщил Калман. — Тебе не надо ли? — спросил, с сомнением глядя на иссеченное тело Хамыца.

— Мне спать рано, — указал тот на Саугрима. — Поторопимся.

— Если до сих пор от такой раны не умер…

— Что делать надо?

— С одного рывка копье достань.

— Придержите.

Я уселся на широкую, как стол, задницу рудокопа, раненный в ногу навалился на плечи. Саугрим еще попытался прохрипеть что-то.

Мышцы Хамыца стали рельефнее, страшно раздулись жилы на шее, он дернул, и копье, скрежетнув по панцирю, вылетело из раны. Громко заорал Саугрим, нас всех залило фонтаном крови. А Калман сыпал и сыпал горстями красный порошок в не желающую закрываться рану, из которой бил темнокрасный ключ. И пересилил-таки порошок. Шапка красной пены встала над спиной рудокопа и, на глазах густея, стала опадать.

— Жить будет теперь, — сообщил Калман. — Только спать будет долго.

Вы слышали грохот лавины? Если вам любопытно, но страшно, то отыщите подземного рудокопа и послушайте, как он храпит.

Я просто свалился набок, надеясь чуток полежать, а также на то, что новости в этот богатый событиями день закончились. Но Судьба показала мне хрен. Чей не знаю, своего-то у нее нет, но здоровенный.

Из высокой травы поднялась девчонка. Симпатичная такая. Рослая, стройная. С милым высокоскулым лицом, украшенным длинными зелеными глазами. Что ее портило, так это синяки под глазами, слипшиеся в колтун от крови волосы и неприятный прицеливающий взгляд. Колючий такой, которым она смотрела на нас поверх двух взведенных арбалетов.

— Шевельнетесь — убью, — просветило нас небесное создание. — Вы — мои пленники.

В плен никому не хотелось. Я заозирался, но двух мародерствующих Хушшар поблизости видно не было. Но только зря она вот так-то.

Раненный в ногу с колен бросился к ней и тут же получил стрелу в живот. А дальше пулять барышне не дали. Один из моих ножей торцом треснул ее в лоб, и почти одновременно по хорошенькой головке сухо шлепнуло копье, которое до сих пор держал в руках Хамыц. Взгляд деятельной особы поплыл, и она стала заваливаться. Второй арбалет нежно щелкнул, и стрела воткнулась в землю прямо передо мной.

Калман, пробормотав какое-то ругательство, перевернул своего вторично раненного соратника, рванул у него из живота стрелу и сыпанул из так и не выпущенной из рук баклаги красного порошка в рану.

Так что скоро храпели уже трое.

— Хамыц, надень на себя что-нибудь, и пойдем, осмотримся. Вдруг тут еще кто-нибудь такой же деятельный ползает. Ты за этими присмотри, — осадил я поднявшегося было Калмана. — И эту вот свяжи от греха подальше.

— Разве она жива?

Я подошел, подобрал нож, приложил руку к шее.

Под пальцами глуховато, но трепетал пульс.

— Да что с ней сделается.

— Это хорошо, — обрадовался Хушшар. — Молодая, злая. Замуж отдадим. От нее дети хорошие пойдут.

Селекционер, блин.

К вечеру наши раненые действительно очухались.

Чудеса, да и только. Была еще хорошая новость. Хушшар нашли Улеба и засыпали ему плечо своим лекарством. Теперь он спал.

Сил у меня не было абсолютно. Единственное, на что меня хватало — это сидеть и беседовать с Саугримом. А остальные казались совершенно двужильными. Собрали все оружие, доспехи, приманили разбежавшихся коней, сложили павших в две шеренги.

Пересчитали. Рогоглазых облили одеколоном, отпугивающим зверей. Своих сожгли. Как — не знаю. Леса тут нет. Топлива соответственно тоже. Легкий поворот браслета на руке, и вскоре на месте тела остается лишь круг выжженной земли. Браслеты, кстати, собрали.

— Их должны получить семьи. Пали они смертью героев. Больше, чем один к трем, врагов было. Помянем павших, — плеснул Калман из чаши вина в огонь. — О телах близких своих не тревожься, — обратился он к пленнице, сидящей в кругу с нами. Ей только ноги спутали, чтобы не убежала. — В полудне пути есть сельцо, скажем там, и их похоронят достойно.

— Они пали в хорошем бою. И сейчас пируют рядом с нашими предками. Воин рождается для смерти. Им выпала достойная доля. В нашей земле мало таких бойцов, как вы. Что вы хотите сделать со мной? — обвела она нас взглядом. Не дождалась ответа и сказала: — Мой род богат. За меня дадут хороший выкуп.

— Что скажете, соратники? — посмотрел на нас Калман.

Нам троим сказать было нечего. Мы тут гости. И связывать себя очаровательной, но обузой, резона нам никакого не было. Улеб, мужчина местный, мог бы конечно родить какую-нибудь идею, но он был занят. Храпом отпугивал местную живность. Саугрим молчал, глядя в огонь.

— Пусть этот воин, — подчеркнул я, — будет пленником Хушшар. Нам аманатов и держать-то негде, — развел руками. — Сами бездомные.

— Всякая семья Хушшар будет рада принять таких храбрецов, — задумчиво отхлебнул Калман из чаши. И не услышав ответа, обратился к девушке: — Хушшар не продают пленных. Ты сама можешь дать за себя выкуп.

— Как?

— Жизнь за жизнь. Поедешь в землю Хушшар. Выберешь мужа. Родишь ребенка. А потом, если захочешь, уходи. Не захочешь — оставайся. У нас воины на подбор. Такой породой, как твоя, разбрасываться нельзя.

— Да как ты смеешь? — попыталась она вскочить.

— Мы тебя взяли, не ты нас. Другие тебя и спрашивать не стали бы поди. Как думаешь? — не поднимая глаз, спросил.

— Я воин!

— Ты поляница. А воин что? Тьфу. А ты дите родить должна. Убить всякий сможет. Дело дурное. А вот родить… Ты много воинов знаешь, что родить могут? — остро глянул на нее. Она не отвела взгляд. Сцепились. Долго ломали друг друга. Девушка сдалась первой. — Вот то-то. Нашла чем гордиться. Воин!

Я с удивлением смотрел на этого молодого, в сущности, человека, пораженный такой странной для народа-воина философией. И вспомнил Оки. «Сам пусть идет, а жеребятки в нашем табуне бегать станут». Мудр народ, не боящийся освежать свою кровь новой. А кто воина вырастит, если отец в походах? Мать. Гордая, смелая, сильная.

Вот это я и высказал. Теперь с удивлением смотрели на меня. Уел я их. Но засмущался и заснул.