Я ничего не могу сделать - Елена Клещенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хонти, Малундарг
«Ректору задали вопрос, верно ли, что во вступительных документах есть графа «национальная принадлежность» и абитуриенты саргской национальности подвергаются дискриминации. Академик развеял наши сомнения, тут же вынув из ящика стола подробнейший меморандум о представительстве саргов в университете. Оно не только не уменьшилось, но даже выросло в текущем году на 10 %. Что же касается профессорского состава…»
Дэк усмехнулся. Ловко: дискриминации нет, а все сарги у ректора посчитаны. При этом из коротенькой сноски ясно, что 10 % – это один человек, иными словами, количество саргов-студентов возросло с десяти аж до одиннадцати. Это на тысячу человек. Еще для справки: саргов в стране 15 %, а в прибрежных регионах даже больше, и малообразованной этнической группой, вроде зартакских горцев, их назвать нельзя.
Саргом был, например, Ниру Селунга. На взгляд самого Дэка, ничем особенным, кроме черной шевелюры и нахальства, он от сокурсников не отличался, а если иметь в виду, что половина парней красила волосы и подражала Мицу Галухе, то вообще ничем. Едва уловимые отличия в культурной сфере касались в основном кулинарии. Но саргов в Хонти не любили: по большей части затаенно, иногда открыто. Сарги пришли на материк около пяти веков назад, и, возможно, корни неприязни были в их этнической близости к населению Островов. Какое-то таинственное значение имело еще и то, что предки саргов верили в Единого Бога не так, как предки коренного населения материка, хотя все хонтийцы относились к религии прохладно. Словом, репортаж, подписанный буквами Д. М., получался острым, чтобы не сказать скандальным. Там было не только про саргов, было там и про бюджет, и про «студенческие деньги», и про студенческую конференцию, не состоявшуюся из-за нехватки средств… И все исключительно вежливо, с глубоким уважением к ректору и его неустанным трудам.
Дэк сложил газету, которую ему выдали «для ознакомления», и сунул в карман. Дали ему, кроме того, рукописные аннотации будущих материалов и пожелания по картинкам, но он решил сначала дочитать газету – на переменах время найдется.
Общежитий в Малундарге не было. Студенты снимали комнаты в городе, университет платил за каждого определенную сумму – так было решено еще в те времена, когда университетские власти равнялись по значению городским и высокие стороны вели по этому поводу переговоры, будто два государства. Деньги были небольшие, и как правило, будущие архитекторы получали возможность в свободное время изучать преимущества и недостатки планировки чердачных помещений или бывших кладовок.
Дэк поселился далеко от университета, в приморском квартале. Получасовую утреннюю пробежку он рассматривал как дополнительный плюс, зато в доме никто не пил, не орал, не жарил рыбу на постном масле, на чердаке было прохладно, но светло и сухо, из окошка открывался вид на залив и старые доки. Вдобавок хозяйка, уже потерявшая надежду найти постояльца, относилась к нему милостиво.
Госпожа Энно торговала морскими улитками, запеченными с пряностями, в сквере у трамвайного депо, рядом с пивной. Улитки благополучно пережили все бедствия, обрушившиеся на планету, были многочисленны, вкусны, хотя и считались едой низшего класса. Дэк часто ужинал остатками хозяйкиного товара – с куском вечернего хлеба из пекарни они шли на ура, – и каждый раз между ним и хозяйкой происходила деликатная борьба по поводу шести металлических монет. Иногда Дэк из вежливости уступал. У госпожи Энно была идеально прямая спина, ясные серые глаза и такого же цвета волосы, окрашенные слабым раствором морской туши. По выходным госпожа Энно пила кофе с поджаренными ломтиками хлеба и всегда предлагала кружку и тарелку Дэку. Речь госпожи Энно была правильной, как на первой программе радио, время от времени она поправляла Дэка, при этом извинялась и поясняла, почему надо говорить именно так. К ней ходили дети рыбаков заниматься перед поступлением в муниципальную школу. Услышав отрывок урока, Дэк понял, что она учитель. То есть не просто зарабатывает преподаванием, а имеет педагогический дар. Он не спрашивал, почему она торгует улитками. На планетах, не знакомых с высокой теорией воспитания, престиж учителей, даже детских – особенно детских – был позорно низким.
Улица вела вверх, преодолевать крутизну было приятно. Мокрые камни мостовой пахли морем – это был всего-навсего дождь под утро, но казалось, что Малундарг только что поднялся со дна океана, подобно сказочному городу. Женщины с сетками в руках шли на пристань, покупать утренний улов, рассыльные давили на педали велосипедов, девушки улыбались бегущему студенту и тут же строго опускали ресницы. На горе прозвенел трамвай. Утреннюю идиллию нарушали разве что кучки мусора на тротуарах. Да нищие возле храмов и кофеен. Старые, увечные; молодые беременные женщины; дети… «Собираю на протез…», «Обманом лишен жилья…», «Бросил муж мирзавец…» – и пришпилена справка, не иначе, данная в том, что мирзавец есть именно мирзавец. Дэк прибавил ходу. Денег у него не было.
О да, ребята ему объясняли. Неоднократно. «Сколько тебя учить, не давай им денег! В собаку мясом не накидаешься! – Но он действительно болен. – Ну и что тут можно сделать?» – И в самом деле, что? Хорошо, милостыня не исправит положения, но ведь есть цивилизованные способы борьбы с нищетой! Скажем, увеличить налог с богатейшей части населения? Перераспределить государственный или городской бюджеты? Наконец, отметить с меньшим размахом осенний праздник искусств – кто бы спорил, искусство дело хорошее, но не тогда же, когда на улицах нищие и беспризорные дети? Дэк пытался что-то такое говорить, переводя в уме сведения, почерпнутые из земного учебника истории экономики, на язык деревенского сироты. Одногруппники усмехались, похлопывали по плечу: «Не так все просто, Закаста, хороший ты парень, но какой же дурак…»
Дэк просил объяснить, почему он дурак. Объяснения были вялыми и путаными, расползались на волокна, словно гнилая веревка. С одной стороны, хонтийцам, как любому нормальному социуму, были присущи гуманистические идеалы, а политическая и экономическая ситуация в стране не мешала эти идеалы претворять в жизнь. С другой стороны, тех, кто пытался это сделать, воспринимая в лучшем случае как дураков, в худшем – как лицемеров и скрытых вредителей. Чем-то это напоминало искаженную этику земного протестантизма, которая связывала процветание с трудолюбием, а бедность – с ленью и развратом. Но очевидное соображение, что как процветание, так и нищета не всегда выпадают именно тем, кто заслужил, ничего не меняло…
– «Пересчет»?! Дай посмотреть!
Ниру торопливо развернул газету, Макти поднялся с места и заглянул через его плечо, за ним подбежала Закки. Все столпились вокруг. Газету разобрали на листы, принялись читать заголовки.
– «Городской фонтан». Про мэра? Ох, достукаются они…
– А это про того пенсионера…
– А где про универ-то?
– Вот!
Лица у всех были радостные и в то же время испуганные, будто ребята смотрели не в газету, а вниз с края обрыва, и холодным ветром тянуло от шуршащих листов. И как от края обрыва, один за другим начали отходить в сторону.
– Вообще я их не одобряю, – сказал Макти, ни к кому в особенности не обращаясь. – Ну что они все это пишут, они думают, что-то от их писаний изменится?
– Жди-дожидайся, – поддержала Закки, скребя лезвием грифель, уже и без того тонкий.
– Я вам больше скажу. Это газета, так? Они делают свое дело, живут с тиража. Если все в мэрии будут хорошо себя вести, у них продажи упадут, так? Вот и прикинь…
– Ты не хуже меня знаешь, что они пишут правду, – сказал Ниру.
– Ой, ладно! Раз правду, раз неправду, кто там разберется…
– Где была неправда? – Тон Нирикки стал опасно холодным.
– Ниру, ну ладно, не заводись, какая разница – правда, неправда. Понимаю, тебя задело насчет, ну, саргов… но ты же поступил, так?
– Я поступил. – Ниру повернулся к нему спиной и негромко спросил Дэка: – Ты где газету взял, чудо наше?
– В редакции, – ответил Дэк. – Вообще мне там работу предлагали, помнишь, я говорил…
Все головы опять повернулись к ним.
– Работу?
– В «Пересчете»?
– Ну ты даешь!
– И ты согласился?..
– Добрый день, – раздался голос профессора Мамриса, консультанта по эстетике. Мамриса никто не любил. В вечном черном берете, с клочком кудрявых волос там, где у большинства людей подбородок, в двух рубашках одна на другую – внешность в человеке не главное, но тут к анекдотической внешности прилагались черты характера, сулящие серьезные проблемы. Эстетика – наука тонкая, доказать безосновательность критики нелегко, и уж если Мамрис кого-то не полюбит – бывало, что кафедра предпочитала согласиться с ним, нежели заступаться за студента. Дэку трудно было поверить, что это его блестящие статьи он читал в старых журналах. Последние года четыре профессор Мамрис архитектурной наукой не занимался, всецело посвятив себя воспитанию молодежи.
