На Афон - Борис Константинович Зайцев

// [25] [Рисунок: ] Chalcis

Chalcis. (Записная книжка. л. 25.)

// [26] гор. Скромный греческий городок. Кипарисы, набережная. Грузим какие-то бочки с баржи. Вода лазурно-сиреневая. Тихо. Хорошо.

Женщина колотит белье на камне вальк`ом. Давно, давно не видел!

На Евбее уже убирают хлеба. Издали // [27] видны снопы, крестцы…

Вблизи Халкиса бараки – беженцы из Малой Азии[144]. Везде беда.

Выше, по горам, еще видны пятна светлой зелени – вот уж, действительно, „акварель!“

11 мая. Салоники.

Грязно-зеленое море. Олимп в бледном золоте снега, справа наползает на него сине-сизая туча.

// [28] [Рисунок: ] Салоники, 11 мая. Олимп

// [29] У древних римских ворот развешаны туши барашков с красными головами и оскаленными глазами. К каждой прикреплен национальный (торговый?) флажок.

Салоники, 11 мая. Олимп. (Записная книжка. л. 28.)

Новый цвет моря: мыльно-зеленый, над ним морем туча.

У римск.[их] ворот мясники в красных передниках. Заимствовать бы Луначарским и К° // Турецкий голубь, дом с выступающим балконом увит виноградом. В окне цветущая герань.

Вышел из ресторана на набережной – прямо перед глазами, через залив, златисто-снеговой Олимп.

Афон начинается.

У пристани вижу коричневую // [31] двухмачтовую шхуну, на ней люди в черных шапочках – клобуках. Присматриваюсь, решаюсь спросить рыжеватого монаха, всего в волосах, с лицом Силена – он варил какую-то похлебку.

– Вы с Афона? Оказалось, да. Взошел к ним по одной доске, перекинутой с берега, слегка гнувшейся под ногой. // [32] Встретили с любопытством, но благожелательным. Оказывается, они уже неделю здесь, привезли лес и торгуют им. Рыжий все варил свою похлебку из какого-то зеленого не то горошку, не то еще какой-то местной дряни. Два других – черный, красивый, с прекрасными глазами и тихим // [33] голосом, и другой, старше, блондин, с умным и приятным русским лицом – пригласили меня к себе в каюту. Небольшая комнатка под палубой. Прямо против двери – иконостас, по бокам нары, посреди – стол.

– Описывать нас едете? Спросил красивый и слегка задум- // [34] чивый. – Ну, что ж, посмо`трите нашу жизнь. Что-то к нам теперь все писатели стали ездить. Англичанин был, потом этот австриец… Чего это нами так стали интересоваться?

– Ну, а как там у вас? В Париже? Избаловалась, поди, молодежь?

Мы недолго говорили. Ничего особен- // [35] ного сказано не было, но весь их тон, манера говорить и воспринимать настолько показались мне отличными от постоянно видимого и слышимого.

Я спросил блондина, знает ли он Шаховского. Оказывается – да.

– Ведь его у вас постригли?

– Да. Так бы скоро // [36] не вышло, да знакомые были[145]. Ну, и он ведь такой, знаете… такое в нем расположение мягкое, и подходящее…

– Что же, хорошо жить на Афоне, спросил я красив первого.

Он опустил свои прекрасные черные глаза.

– Вот сами увидите. Жизнь нелег- // [37] кая, но зато покойная.

Он говорил таким тоном, да и другой имел такое выражение, что, мол, не надо думать, что Афон это просто так, что-то „поэтически приятное“ и красивое место для экскурсий праздных писателей. Это жизнь (так я перевожу их манеру держаться) – жизнь // [38] очень серьезная, не забава, и для нее нужны несколько особые характеры.

– Вот, сказал я, и Россия началась. Брюнет улыбнулся:

– Да, вы там Россию увидите, настоящую и даже очень прежнюю, древнюю…

Ошибаюсь ли я? Посмотрим. Что-то мягкое и ровное, круглое и глубоко // [39] русское мне показалось в этих людях – и с оттенком грусти, отдаленности какой-то. И еще: благообразие. После крика, гама на пристанях, в кофейнях, как приятно видеть людей ровных, ясных, выношенных.

Да, посмотрим. Первое впечатление…

// [40] Проходя часа через два по набережной подробнее рассмотрел шхуну. Она темно-коричневая, хорошо оснащенная, вообще вид ее прочный и основательный (как сильны и прочны были и люди на ней). Приятно было видеть, как резко она выделяется из ряда других суденышек, греческих, // [41] и еще приятнее, уже просто волнительно было прочесть на корме: „Русского Св. Пантелеймона монастыря (полукругом, а внутри) Св. Николай[“]

12 мая. Знаменательный для меня день. На рассвете, поднявшись на палубу, справа вдалеке, сквозь утренний туман уви- // [42] дел едва проступавшую гору, исполински поднявшуюся над морем. Крутизна скатов ее поразила меня. Считал, глядя на рисунок Афонской св.[ятой] Горы, что это преувеличение, но оказывается нисколько. Она выдается из моря похоже на сахарную голову, но в это утро имела вид // [43] почти грозный –

За нею клубились тучи, и ветер развел такую волну, что пока я любовался на Гору, меня раза два взбрызнуло соленой и прохладной водой. В третий раз обдало так, что я принужден был сойти в каюту. Точно бы Афон говорил: „я не шутка“. В самом деле, такой // [44] качки не было еще нигде за почти недельное пребывание на море. В каюте пришлось пробыть почти до самой „выгрузки“ в заливчике Дафни[146]. Там на лодке подплыл русский монах, худой, высокий со светлыми глазами, лицом в морщинах, русскою бородой и удивительною добро- // [45] тою взгляда – отец Петр. К сожалению, он не мог везти меня прямо в монастырь – предварительно непременно надо побывать в Карее, админ.[истративном] центре Афона, и получить от греч.[еского] управления паспорт.

– Святое имя ваше, спросил монах ласково

* * *

– А, Борис, хорошо, Борис, – как будто действитель- // [46] но что-то особенно хорошее есть в том, что я Борис.

О. Петр (так его звали) устроил мне мула. (Когда он подъезжал на своей лодке, потом придерживая полы кафтана, ловко и быстро бросал якорь с кормы – что-то от Петра Апостола даже в нем можно было почувствовать).

// [47] На мула я сел с особо приготовленной приступочки.

– Ничего, сказал о. Петр. – И Митрополиту Антонию[147] пришлось на таком же муле путешествовать.

Путешествие удивительное. Ветер все сильней задувал, мул мирно шел по каменистой тропинке, вслед за другим, на кот.[ором] была чья-то поклажа (мои // [48] вещи о. Петр взял с собою в лодку). Дикие горы, леса, кипарисы, кедры, буря, желтые дроки, свешивающиеся к самой дороге, горный поток, летящий у монастыря Ксиропотама[148] отвесной струей, самый монастырь, старинный, молчаливый, с кипарисами и тополями, маками… По временам руки совсем // [49] замерзают. На хребте горы, слава Богу, лес, не так ветрено. Путь, путь, одинокой лесной тропинкой, по скользким, иногда острым камням – и мы начинаем спускаться в Карею. Грек показывает мне „кунак“ (подворье Пант.[елеимонова] монастыря). Внизу едва видно пенно-кипучее море, // [50] в тяжких пеленах туч, сквозь полу-дождь, полу-туман. Слава Богу, что во время доехали, но у меня все время, как и в море, было такое ощущение не своей воли и власти, что я просто и не думал ни о чем. Ну, мог мул оступиться и кувырнуть меня под откос, ну // [51] могла быть буря (между проч.[им], я это предчувствовал; мне давно казалось, что когда я буду подъезжать к Афону, будет непогода. И даже есть объяснение… Тоже, чтобы серьезнее принял, да и достоин-ли, это вопрос. Так что все должно происходить, как надо.

// [52] Игумен Андр.[еевского] Скита[149] о. Митрофан.

[Рисунок: ] Светильня в моей комнате в Кунаке (подворье) Пантелеймоновского монастыря.

«Светильня в моей комнате…» (Записная книжка. л. 52.)

Антипросоп.

„Гурья“ – тот ветер, который принес нам этот ужасный туман и дождь.

Не только нельзя быть на Афоне женщи- // [53] нам, но и безбородым юношам (все-таки, последнее не соблюдается).

[Продолжение записи 12 мая].

Кунак Пантелеймоновского монастыря. Большой двухэтажный дом с широченным коридором. (Отцы Мина, Иван, Никанор [?]. Все то же неизменное афонское благо-добро-душие. Визит // [54] к начальнику полиции – ведет меня отец Иван – рыжеватый, полнощекий, быстро-говорящий монах. Начальника нет. Заходим в (кафе!) Картина в нем: волки гонятся