На Афон - Борис Константинович Зайцев

Ночью: блохи, но умеренно В Греции я к ним уже привык, это точно. Есть ли, вообще, более грязная страна? Впрочем, чем далее на восток, тем сильнее, наверно.

Из заметок легких, увеселяющих этот невеселый путь: 1) Стайка дельфи- // [50 об.] нов, человек семь, жарили наперегонки с пароходом. Выскакивают из воды, делают дугу в воздухе, и вновь туда-же! Один отбился и пошел совсем у носа парохода. Стал уставать. Пароход совсем его настигает. Стою у борта и смотрю, что будет. В темносиней воде дельфин отлично виден, он идет на глубине одного, двух аршин – выскакивать боится, ибо рядом гудит наш гигант. И наконец – стрелой в воздух вбок, сразу шагов на двадцать, вовсе выходит из нашей области.

// [51] 2) Опять стою на носу. Опять вода цвета синьки. И вижу в ней рыжую черепаху – м.б. она и не так называется, но я ее понял черепахою. Расставляя короткие свои ножки, в этих морях ионийских тоже плывет куда-то. Чего она хочет? На что надеется? Ведь она в беспредельном мире, они для меня-то бескраен, но я надеюсь чрез два три дня быть уже дома, ну а она может быть дома в этих темно-сине-прозрачных водах?

Плывет она медленно (мы ее обгоняем мгновенно), но весело, точно она уже дома у себя. Тогда, зна[-] // [51 об.] чит, она гораздо меня счастливее, ибо я здесь чужой, не весь мир мне дом, хотя должен бы быть им. И пожалеешь эту рыжую тварь, и позавидуешь ей. 3). Куропатка. Неизвестно откуда летит – неизвестно, куда. Полет ее царственный – как полагается. Но все-таки, здесь потише, чем когда подымаешь ее из под собаки. (Устала!) Пробует сесть к нам на мачту, раз круг, два круг, но боится, и прелестным своим полетом, выставляя пестро-рыжеющее брюшко, уходит в nullite' // [52] воздуха, бесконечный простор морей.

// [53 об.] Записи ведены мною

Летом 1927 года на

Афоне.

Бор. Зайцев

15 апр. 1966.

Парижъ

«Святой Николай»

Салоники пришли нарассвете. Море грязно-зеленое, сильный ветер, окрестные холмы затянуты облаками. Лишь Олимп в бледном золоте снега, но и на него наползает туча.

Путаное, пестро-разорванное впечатление осталось от Салоник. Вот город не-цельный! Часть его недавно сгорела, заново возводятся кварталы, редкостные по безобразию. Кое-где обгоревшие стены, пустыри. Выше, по склонам холмов, полукружие старого, греко-турецкого города – сады, домики, удивительные храмы – все замкнуто древними стенами и средневековыми башнями.

В узеньких улочках здесь старомодные голубые дома с выступающими балконами, увитыми виноградом. В окнах цветущая герань.

Бегают рваные дети, нагруженный ослик стукает копытцами по неровной мостовой, грек идет рядом. Все очень цветисто, радует глаз, отдает пряностью и востоком. Можно целое утро бродить среди этих закоулков, тонущих в садах, натыкаясь на развалины храма византийского. Иногда этот храм еще держится круглой громадой, как «Агиос Георгиос», рядом с ним турецкий минарет. Или встретишь римские ворота, времен императорских, с грубоватыми барельефами. Тут же базар, пахнет остро и едко, мясники в красных фартуках возятся около жалко висящих, ободранных барашков с вылупленными глазами – почему-то на каждом прикреплен флажок. В кофейнях вечные греки за чашечкой турецкой гущи, грязные и болтливые.

К завтраку надо спуститься вниз, к отелям, банкам, магазинам «балканского» неприятного города. В окно ресторана виднеется море, пенно-мыльно-зеленое, кое-где белеют по нем паруса, темнеют очертания пароходов, дым тянется тусклою кисеей, и вновь – далеким, туманно-снеговым золотом сияет Олимп, прав да, в нем нечто прохладно-нетленное, можно себе представить богов Эллады в некоем подморожении, как бы за кристальным стеклом, полуживых, питающихся не вполне земным нектаром и амброзией. Элизиум есть в Олимпе! Ни жизнь, ни смерть, вроде златого сна, или анабиоза.

* * *

У набережной разные суденышки, в большинстве рыбацкие. Вот двухмачтовая шхуна, на ней люди в подрясниках, черных камилавках. Присматриваюсь. Решаюсь спросить с берега рыжеватого монаха – весь он в волосах, лицо Силена, варит какую-то похлебку в котелке на своем корабле.

– Вы не с Афона?

– С Афона.

– Можно зайти к вам?

– Можно.

На берег перекинута доска, танцующая под ногой – над грязно-зеленой влагою моря. Вот и борт «Св. Николая», запах дров, смолы, канаты, свернутые кругами, огонек, как на плотах где-нибудь на Оке. Встретили с любопытством, но благожелательным. «Св. Николай» стоит на якоре, чуть-чуть покачивается. Средняя часть его занята дровами и шпалами, это привезено из тихих афонских лесов, пойдет грекам. «Наши» здесь уже с неделю, и торгуют для своего монастыря. Все это нарублено, напилено, свезено собственными, в большинстве старческими, руками, иногда под чтение молитв и псалмов.

Рыжий монах, очень крепкий, загорелый и волосатый, все варил свое варево из зеленого горошку, не то бобов, не то еще какой местной снеди. Два других – черный, красивый, с пре красными глазами и тихим голосом, и третий, старше, блондин с умным и приятным великорусским лицом – пригласили к себе в каюту. Мы прошли узким проходом вдоль борта, мимо каких-то ящиков и бочек на корму и спустились по лесенке в небольшую комнату под палубой. Прямо напротив двери иконостас. Лампадки теплятся, образ Николая Угодника. По бокам нары, посреди деревянный стол. Вот она, не туретчина, не восток греко-фракийский – Русь! Теплая и широкая, чинная, мягкая, столь давно в чистом виде не виданная…

– На Афон пробираетесь? – спросил красивый монах, слегка задумчиво. – Что ж, посмотрите нашу жизнь. Чего это нами стали теперь интересоваться? Англичанин был, потом этот австриец… Ну, как там у вас? В Париже? Избаловалась, поди, молодежь?

По стенам висели афонские литографии, кажется, и портреты царей, великих князей. Кусок хлеба лежал на столе. В крохотные оконца видна зеленая зыбь, от нее световые зайки поколыхивались на бревенчатой перегородке. Мы разговаривали тихо, ни о чем особенном. Уютность и благообразие есть в монашеской манере говорить. Может быть, это отголосок всей ровной и не напрасной жизни, проникнутой трудом, молитвой, вообще, «зна чительным». Монахи бывают иногда словоохотливы, но очень редко болтливы.

– Что же, хорошо жить на Афоне?

Собеседник опустил свои черные глаза.

– Сами увидите. Жизнь, конечно, нелегкая, но зато покойная.

И он, и более пожилой, говорили таким тоном, и у них было такое внутреннее выражение, что, мол, не надо думать, будто Афон есть просто так, поэтически-приятное и красивое место для экскурсий. Это жизнь – очень серьезная, не забава, и для нее нужны особые характеры.

– Вот, сказал я, и Россия началась.

Монах улыбнулся.

– Да, вы так Россию увидите, настоящую, и даже очень прежнюю, древнюю…

В каюте было тепло, как-то обсижено, обжито и обмолено, пахло монашески-сладковатым. Очень казалось все живым и простым, человечным и обожествленным. В сущности, на таком судне, под парусами, с этими спокойными и закаленными, но с оттенком грусти, людьми и плыть бы на Афон… Но они должны распродать еще в Салониках свой лес и оливковое масло, лишь тогда тронутся домой.

Попрощавшись, я вновь сошел на берег, теперь внимательнее и подробней рассмотрел шхуну. Темно-коричневая, вся точно пропитанная смолой, хорошо оснащенная, облик прочный и основательный. Приятно видеть, как резко она выделяется из ряда других, и еще приятнее, уже просто волнительно прочесть на корме: «Русскаго св. Пантелеймона монастыря» (полукругом), внутри: – «Св. Николай».

* * *

Мы выходили из Салоник, в направлении Афона, вечером. Хмурая заря как-то невесело гасла. Потянулся пестрый, уже слегка знакомый полукруг города, пристани, магазинов, отелей. Окрестные холмы и горы опять курились. Огни зажигались кое-где по склонам. С рыже-зеленеющей равнины на востоке потянуло пустыней, до человеческой древностью и одиночеством. Олимпа не видно уже было сзади.

Внимательно вглядываясь можно было рассмотреть у берега силуэт «Св. Николая». Моряки в камилавках зажгли уже на мачте его огонь, напоминавший лампаду. Весь он стоял, как и тогда, стройно и прочно, темный, верный, надежный. Может быть в той каюте, перед образами, они вычитывают сейчас вечерню или повечерие. Мы покидаем Салоники. Уйдем в надвигающуюся с суровых склонов Фракии ночь, зажжем свои огни, и наш греческий капитан будет вести свою «Керкиру» по законам морской науки.

Афонские же мореходы тоже двинутся скоро домой, выждав погоду. Их странствие будет иное. Им плыть чуть не неделю. О, не легко плыть! Может быть, рыжий монах станет у руля, другие у парусов,