Смертельный номер: Рассказы - Л. Хартли

Выходило, что путь к отступлению отрезан: теперь она была в западне.

Но что же делать?

Милдред легла в остывающую ванну и повернула кран — однако горячая вода тоже стремительно остывала, повинуясь автоматике. Она вылезла из воды замерзшая еще сильней, чем до того, как туда забралась. А тем временем эти тонкие рыбьи губищи опять зашевелились, будто что-то жевали.

Один смелый поступок порождает другой. «Ну уж нет, не дождешься, — решила Милдред. — Я не собираюсь торчать всю ночь в этой ледяной ванной». (Вообще-то в ванной было не так уж холодно, просто Милдред трясло.)

— Получай, гадина! — Она запустила в тень губку. На мгновение профиль — а тень состояла только из него — исказился, но тонкие губы очень скоро снова зашевелились, то раскрываясь, то смыкаясь.

Что теперь? Халата она в ванную не взяла — за ненадобностью, а потому завернулась в полотенце, отперла дверь и бросилась в коридор. Свет горел; а когда она полчаса (или час?) назад шла в ванную, тоже горел? Кажется, нет, но точно она уже не помнила; теперь время и события в ее сознании существовали отдельно, не так, как после завтрака, с привычным распорядком: столько-то времени на письма, столько-то на работу, столько-то осталось до обеда — если на обед было время. Практически все мы делим свой день на части исходя из давно сложившихся правил. Сейчас эти временные границы исчезли; она стояла совсем одна в этом коридоре и абсолютно не представляла, который час.

Но, как добропорядочной гостье, ей следует потушить свет. А в ванной она его не оставила? Нет, точно, не оставила, но все же лучше убедиться. С большой неохотой Милдред чуть приоткрыла дверь в ванную, чтобы только заглянуть.

Как она и думала, ванная была погружена во тьму; однако на стене напротив по-прежнему маячил смутный отпечаток навязчивого образа, слегка подсвеченный изнутри каким-то особым тусклым светом; Милдред видела, как странное пятно фосфоресцирует, уже почти совсем не похожее на человеческое лицо.

Интересно, этот силуэт оставался там все время или вновь нарисовался только сейчас, когда она открыла дверь?

Какое счастье снова оказаться в коридоре, под защитой графа Олмюца, чье присутствие, близкое присутствие, должно было избавить ее от необъяснимых страхов! Всю жизнь ее преследуют эти страхи, но никогда еще они не принимали столь определенной формы и не являлись ей, как Валтасару на пиру.[9]

Когда, интересно, он прибыл? Его ботинки — такие огромные — она заметила, еще когда совершила первую вылазку — в сторону ванной. Тогда дверь в его комнату была затворена, в этом Милдред готова была поклясться; теперь она была широко открыта; но в состоянии сильного возбуждения, а тем более страха, время перестает восприниматься как некая последовательность событий.

Милдред вспомнила, как спрашивала у Джоанны, не запереть ли ей на ночь дверь, и чуть не рассмеялась. А ведь многие женщины запираются даже когда им не грозит вторжение непрошеного гостя, какого-нибудь призрака или грабителя, какого-нибудь мародера, насильника, да мало ли кого…

Она тоже заперлась; но избавиться от шума, шедшего из соседней комнаты, не удалось. Определить, что это за звук было сложно — нечто среднее между храпом, бульканьем, хрюканьем и хрипом. Она знала, мужчины любят покряхтеть, покашлять, прочистить горло и еще похвастаться какими-то своими хворями — чего женщина никогда не сделает. Она всегда считала храп куда более веским основанием для развода, чем даже супружеская неверность, уход из дома или насилие; впрочем, разве храп сам по себе это не насилие над личностью?

Какая нелепость, что она вынуждена защищаться от того, кто сам должен служить ей защитой!

К счастью, Милдред взяла с собой «затычки» (страдая бессонницей, она боялась любого шума, будь то случайный резкий или занудно-долгий); Она воткнула их в уши. Но шум из-за двери от этого тише не стал; и вдруг, на полпути от туалетного столика к кровати, Милдред подумала: «А что если он болен?» Того, кто призван нас защищать, мы всегда воспринимаем как существо неуязвимое, в особенности перед болезнями; но с какой стати? Он мог схватить грипп, бронхит или даже пневмонию. Наверное, Джоанна специально поместила их рядом, в этом заброшенном крыле дома, чтобы они позаботились друг о друге!

Вторгаться в чужую спальню, конечно, неприлично, однако Милдред решила, что обязана все выяснить. Добропорядочность была ее второй натурой. Чрезмерная совестливость вкупе с комплексом вины и стали причиной многих ее фобий.

Она надела халат и опять вышла в коридор, снова погруженный во мрак, но Милдред уже хорошо запомнила, где выключатель.

А что она скажет графу? Как объяснит свое появление? «Простите за вторжение, граф, но я услышала шум и подумала, может, вам нездоровится? Прошу меня извинить, надеюсь, я вас не разбудила?». (Это будет совершеннейшим лукавством, ибо единственное средство от надоедливого храпа — как раз разбудить храпуна.) «Ой, с вами все в порядке? Я могу вам чем-нибудь помочь? Ну, слава богу. Спокойной ночи, граф Олмюц, спокойной ночи».

Она повторяла эти фразы, и несколько иные, но с тем же смыслом, стоя под яркой голой лампочкой; потом вся напряглась, как человек, готовящийся совершить нечто неприятное, в общем, «собралась с духом». А затем — протянула руку, чтобы распахнуть приоткрытую дверь настежь; но та оказалась закрытой, и даже запертой. Милдред все сильнее дергала ручку (так иногда рвутся в туалет), но дверь не подавалась.

Она могла бы поклясться: когда она шла через коридор в последний раз, дверь была открыта, и широко; впрочем, сколько уже раз она там сегодня проходила! От усталости и страха в голове все перемешалось; мало того что Милдред не помнила, что было, она никак не могла сообразить, что делать дальше — и вообще, как теперь быть. Между тем тяжелый, нездоровый хрип, то нараставший, то стихавший (будто организм страдальца сражался сам с собой), доносился из-за запертой двери отчетливее прежнего.

Вернувшись к себе, Милдред попыталась осмыслить ситуацию. Как поступить? Даже если у него бронхит, ей-то какое дело? И почему обязательно бронхит? Многие люди, мужчины уж во всяком случае, стоит им лечь в постель, начинают сопеть и пыхтеть. Это характерно для определенного возраста — может, этот граф Олмюц не слишком молод? У нее в комнате был звонок — точнее сказать, даже два, — совсем рядом с кроватью, на одном было написано: «Наверх», на другом — «Вниз». Звонить надо «наверх»: прислуга, скорее всего, «наверху», а не «внизу». Вот только ответит ли кто на ее звонок? Ведь уже час ночи. А если вдруг и явится разбуженная ею горничная — предположим, в доме имеется и горничная, — что она ей скажет? «Джентльмен в соседней комнате очень громко храпит. Нельзя ли что-нибудь предпринять?»

Глупость какая.

«Ладно. Утро вечера мудренее, успокойся». Милдред сделала все, что в ее силах, а если графу Олмюцу вздумалось запереться — это не ее забота. Может, он решил закрыться от нее — хотела же она от него запереться!

Милдред легла в постель, но бессонница, неутомимый цербер, была начеку и спать не дала. Ослиный рев в соседней комнате как будто стал стихать, но неожиданно сменился чем-то новым — смесью бульканья, клекота и астматического хрипа. Милдред тут же выскочила из-под одеяла.

И вдруг она увидела — как же она могла о ней забыть! — внутреннюю дверь, ту, что разделяла две спальни — ее и графа Олмюца.

Милдред зажгла ночник. У нее был с собой электрический фонарик — его она тоже включила. «Больше света», как сказал однажды Гете. Ключ в замке повернулся, но что если дверь заперта и с той стороны? Нет, не заперта; при всей своей подозрительной тяге к таинственности, граф Олмюц забыл запереться.

«Не напугать бы его», — подумала Милдред, крепко сжимая фонарик в маленькой ладони; поэтому она действовала очень осторожно и не сразу, а постепенно, по частям, разглядела то, что, как ей потом казалось, явственно видела: руку, безвольно свисающую с кровати на пол, голову, повернутую к стене, и знакомую тень позади нее — только у этой тени зияющий провал был между носом и шеей — и гораздо шире, чем рыбья пасть, являвшаяся ей до этого.

Звуков никаких не было. Стояла абсолютная тишина, пока она не нарушила ее своим криком. Ибо эта голова — почти, можно сказать, отделенная от тела — не была головой неведомого графа Олмюца; то была голова мужчины, с которым она когда-то была хорошо знакома, и Джоанна тоже хорошо его знала. О нем рассказывали всякие истории, некоторые из них Милдред слышала, но очень давно, а не виделись они целую вечность… до… этого момента.

А он ли это? Может, ей померещилось, уговаривала себя Милдред, трясущимися руками торопливо укладывая чемодан. Это искаженное лицо, эта зияющая рана — ну почему же непременно должен быть какой-то ее знакомый? Узнать человека порой непросто; откинутая назад голова, вниз бежит какая-то черная струйка… А если вдруг и впрямь дойдет до опознания? Сможет ли она твердо заявить, что это тот самый человек?