Грешные ангелы - Анатолий Маркуша

— Прочел.

— Соответствует? — спросил Носов.

— Вполне. Все правда.

— Что прикажешь мне делать? Что? — Носов заводился медленно, но, когда уж выходил из себя, унять его было трудно. — Терпеть я этого Семивола не могу — склочник, зануда, но за такое, что ты выкинул… Ты соображаешь, Абаза, как это квалифицирует суд? Покушение на убийство — не хочешь? Невыполнение приказа, думаешь, лучше?..

Мне сделалось вдруг холодно и неуютно, будто отовсюду подуло сквозняками. И я понял: дрейфлю, самым пошлым образом — дрожу. Мне представилось выездное заседание трибунала в полку, я вообразил себе оглашение приговора. Подумал четко и ясно — больше не летать.

Это было самое страшное.

— Как же теперь быть, командир? — спросил, ловя взгляд Носова.

— «Как быть», «как быть»! Закудахтал! Раньше надо было думать! До, а не после… Пока этот рапорт у меня, ничего не могу… и не буду ничего. Уговаривай Семивола, чтобы забрал бумагу, а тогда посмотрим, подумаем. Только Семивол упрям, как… Семивол, едва ли ты его уломаешь.

И Носов дал сроку — сутки.

Мы потратили ночь и половину дня на Семивола. Мы — Жора Катония, золотой мой ведомый, и я. И выпито было и переговорено не сосчитать и не измерить. Наконец Семивол сделал первый шаг:

— Или мне жалко было? Пристреливай! Хрен с тобой, Абаза. Но спроси сперва. Можешь меня не уважать, пожалуйста, твое дело, но с должности я пока не убран! Начальник воздушно-стрелковой службы все-таки Семивол, а не ты, Абаза! Ты, может, и достоин далеко пойти, я знаю: грамотный — раз, летаешь — два и хитрый — три! Но меня унижать не надо. Я тоже — хитрый…

Чего только мы не наплели в эту ночь Семиволу, как не превозносили его авиационные таланты, его необыкновенную мудрость. Чего не сочинили, чтобы вызвать сочувствие.

Мой верный Жора, мой лучший ведомый изо всех ведомых, вел свою партию с мастерством и проникновенностью заправского батумского тамады.

Я постыдно спасал шкуру. Это было отвратительно, увы, но… было.

Наконец Семивол принял решение забрать рапорт.

— Утомили вы меня, — сказал он, — иду вам навстречу. Через час в капонир, где я дежурил, сидя в кабине, взнузданный и готовый к запуску, впорхнула Лялька Брябрина и прощебетала с сочувствием:

— Носов злой, как черт, только что завернул представление на очередное звание… Не везет тебе, Коль…

— Слава богу! — искренне обрадовался я. Брябрина поглядела на меня подозрительно и, видимо, решила что я не понял ее.

— На тебя представление завернул!

— Ясное дело, на меня, Лялька. Мог ведь от полетов отстранить…

— Господи, летать, летать… А собьют если?!

— Вот тогда действительно будет невезуха, бо-о-ольшая невезуха, Лялька!

14

Когда-то, классе в седьмом, Симка придумал нам сочиненьице «Как ты понимаешь, что такое ответственность?».

Без особой натуги я накатал три или четыре страницы примерно таких разглагольствований: «Ответственность — это способность человека принимать на свои плечи и быть готовым нести груз чужих забот, обеспечивать безопасность, например, в условиях шторма или пожара, проявлять внимание к тем, кто нуждается в помощи…» И получил четверку. А внизу была ремарка Симона Львовича: «Но мало примеров!»

Согласен, примеров было действительно маловато.

Только откуда они могли взяться, примеры?

Что я знал об ответственности задело, которому служишь, за слова, которые произносишь, за чувства, что вызываешь, за поступки совершаемые и за тайные мысли — тоже?

А отвечать приходится решительно за все: за длиннейший ряд, состоящий из n+1 членов!

Вероятно, сегодня я бы написал то сочинение лучше, без пустых рассуждений, на одних только чистых примерах.

Мы летели на Запад.

Летели на новеньких, только что с завода машинах. Как пахли эти свежеиспеченные, выкрашенные серо-голубой краской «лавочкины», не объяснить! Один трепетный, не выветривающийся сто лет аромат эмалита чего стоил…

Вел нашу группу командир полка, на маршруте все складывалось нормально, если не считать препаршивейшей видимости: в небе ни облачка, а впереди ничего не разглядеть — синевато-коричневая густая пелена стоит стеной… Такое бывает, особенно в жару.

До конца полета было еще порядочно. Километров за полтораста до цели Носов неожиданно передал по рации:

— Группу вести дальше Абазе. Сажусь на запасном. С этими словами он резко отвалил из строя и пошел вниз. Заняв место ведущего, я сверился с картой, поглядел на часы и сразу ощутил беспокойство — за моей спиной летели восемь душ.

Ни в какую телепатию я не верю, мысли на расстоянии читать не умею, но то было физическое ощущение: они летят за мной, они смотрят вперед моими глазами.

Аэродром назначения открылся в расчетное время, но командный пункт приказал нам с посадкой не спешить: что-то на полосе у них было не в порядке.

Я велел ведомым доложить, какой остаток горючего. Ребята доложили. Горючего было мало. У всех.

— Затяжелить винты. Уменьшить скорость, следить за красной лампочкой, — передал я всем. Красные лампочки загораются, когда горючего остается на десять минут работы двигателя.

Предупредил командный пункт: горючего в обрез. Мне ответили грубо и бесцеремонно:

— Не паниковать! Ждите на кругу. И тут я услышал Сережу Ткаченко, он старался говорить бесстрастно, как диктор:

— Я — «девятый», красная лампочка загорелась. Как поняли?

Поглядел на посадочную полосу. Насколько удалось рассмотреть, никаких препятствий на полосе не было. Чувствуя выступающую испарину на лбу, стараясь не выдавать волнения, передал Ткаченко и командному пункту одновременно:

— «Девятый», тебе — снижение и посадка. Шасси выпускать на четвертом развороте. Внимательно… Командный, обеспечьте безопасность «девятому»…

И сразу услышал Остапенко:

— Я — «двадцать шестой», загорелась лампочка.

— «Двадцать шестой», следуй за «девятым», с шасси не спеши… Командный, на заходе два экипажа.

Они шли друг за другом, они тянулись на последнем. И я вздыхал с облегчением, когда слышал:

— «Девятый» — посадка.

— «Двадцать шестой» — посадка.

— «Ноль пятый» — посадка.

В воздухе остались Жора Катония и я. Мы были в районе третьего разворота, когда на приборной доске у меня замигала красная лампочка. Я спросил Жору:

— Как горючее?

— Что-то еще есть: лампочка не горит пока.

— Понял, — сказал я. — Заходим парой. Занимай превышение, с колесами не торопись. Как понял?

Он понял, как всегда понимал меня, золотой мой ведомый.

Мы выполнили четвертый разворот, я начал выпускать шасси, обернулся взглянуть на Жору, Его машина висела на месте, колеса выползали из куполов.

Я скомандовал:

— Щиточки, Жора! — и перенес взгляд на посадочную полосу.

Земля приближалась, и отвлекаться в это время нельзя. Сел. Плавно притормозил. Обернулся. Катонии на полосе не увидел. Еще ничего не зная, но уже тревожась, развернул самолет, однако рулить не смог — винт встал, горючее кончилось.

А вдоль полосы бежали люди. На подходе к аэродрому протекал канал, там был шлюз. Люди бежали к шлюзу.

Потом выяснилось: перед самым пересечением канала двигатель дал перебой, видимо, горючее отлило, машинально Жора поддернул самолет и, потеряв скорость, рухнул в канал.

Пока расстегивал парашютные лямки, пока открывал кабину и пытался выбраться из ловушки, у него кончился воздух в легких. Жора захлебнулся.

Ведущим в его последнем полете был я.

Вся полнота ответственности за группу лежит на ведущем.

Работала специальная комиссия. Пришлось писать объяснительные записки, рапорты — тьму: отвечать на десятки, если не сотни вопросов. Я не мог спать. Ждал заключения.

Наконец мне дали подписать пространный акт, из которого я узнал, что первопричиной катастрофы был «отказ сигнальной лампочки аварийного остатка горючего, лишивший летчика возможности правильно определить остаток горючего и сообразовать с этим свои действия».

В акте отмечалось скверное руководство посадкой со стороны наземного командного пункта, за что на руководителя полетов наложили взыскание.

Мое имя в документе не упоминалось. Официально действия ведущего под сомнение никто не брал.

С тех пор прошла, можно сказать, целая жизнь, а мне все грезится порой спущенный шлюз и на дне обросшего какой-то гнусной зеленью колодца — странно прикорнувший «Лавочкин» с загнутыми лопастями винта, тело моего Жоры, уложенное на раскрытом парашютном куполе, и его мертвые глаза, полные удивления и боли.

Ответственность многолика.

Наташа не писала лет сто. И Сашка Бесюгин тоже.

Война была уже на переломе. Я находился на Севере. Время кошмарное: сплошной день… Летать приходилось много, спать мало и плохо. Правда, большинство вылетов обходилось почему-то без серьезных воздушных боев, но зенитки не отменялись: ответственность за прикрываемых штурмовиков с нас не снималась.