Грешные ангелы - Анатолий Маркуша

А дальше все, как в плохом кино, получилось.

Пристраиваюсь к Шалевичу, а у меня под носом вспухает черт знает откуда взявшийся «мессер»[1]… И загораживает, можно сказать, все небо… Дистанции — никакой!

Сую ногу до упора, тяну ручку на себя — не врезаться, и, как давным-давно я лизанул ангарную крышу, так теперь цепляю своей плоскостью по его хвосту. «Мессер» опрокидывается на лопатки, а я, представьте, как летел, так и лечу… Крыло, верно, ободралось чуть, но дай бог здоровья Лавочкину, крепкие у него самолеты были, живучие, как черти.

А на земле — это мне потом рассказали — солдаты «ура» кричать стали, рванули вперед — авиация воодушевила. Но мало того. На артиллерийском КП командующий находился. Вроде он первым и произнес волшебное слово «таран»! Приказал: «Выяснить, кто, представить —…»

И закрутилось, завихрилось!

Потом Носов меня с пристрастием допрашивал: как дело было, куда смотрел, что видел?

«Неохота ему, — подумалось мне, — на чужого пилотягу представление писать».

Но я и не стал настаивать, а сказал, как думал:

— Не надо мне никакой Звезды, оставьте в полку, командир, если считаете, что Абаза должен быть как-то отмечен.

Носов поглядел хмуро и спросил:

— А что Шалевич скажет?

— Да он и сам бы с удовольствием у вас остался.

— Это понятно. Не про «оставаться» разговор: за спиной комэска шустришь, делишки свои обделываешь. Не здорово…

— Он поймет.

— Спрошу Шалевича. Я не против. Шалевич не воспротивился, сказал мне только:

— Тут, Коля, — первый раз в жизни, между прочим, по имени меня назвал, — есть неожиданное предложение — новую матчасть перегнать. Американскую. Машины, говорят, стервы. Носов приказал подобрать экипажи мне. Полетишь? А потом оставайся в полку…

Какой мог быть вопрос!

Три дня поучились и полетели.

Впереди — море, позади — море, справа и слева — тоже море. На высоте примерно в полторы тысячи метров шли. А машины — сухопутные. Шалевич, конечно, понимал: главное в таком перелете, когда горючего в обрез, долететь, поэтому никакого равнения в строю он не требовал, никакого «внешнего вида» не добивался, а приказал держать самый экономичный режим двигателя и идти ватагой, не теряя друг друга из вида.

Небо было мутное, в плотной дымке, горизонт еле просматривался. И настроение складывалось соответственное — хоть и знали, противника не встретим, далеко до противника было, а все равно в напряжении летели.

Двигатель мой сдох сразу — не загорелся, не взорвался, даже перебоя не дал. Начал терять обороты, и привет! А кругом море.

Поставил я скорость наивыгоднейшего режима планирования, подумал: «Все, отлетался». Море, в которое мне предстояло через минуту ткнуться, держит человека меньше получаса, а потом, даже летом, охлаждает ниже всех допустимых норм.

Доложил ведущему:

— Отказал двигатель, планирую на вынужденную. Смешно — какая вынужденная, но так положено. Доложил и слышу:

— Группу вести «девятому», я, «ноль второй», сопровождаю «одиннадцатого» на вынужденную. — И приказал мне, выключив все потребители электроэнергии, попробовать запустить двигатель. Голос Шадевича звучал ровно, будто ничего особенного не происходило.

Со стороны все выглядело, наверное, благородно и даже трогательно. А вообще-то — глупо. Для чего рисковал Шалевич? У самого горючего ноль целых оставалось.

Я сделал, как было приказано, выключил лишние потребители, попробовал запустить двигатель, но ничего не вышло.

Взглянул вперед — горизонта нет. И снова подумал: «Отлетался». И тут пришло в голову: надо же что-то сказать остающимся, другого случая уже не будет. Нажал кнопку передатчика и, следя, чтобы голос не дрожал, а слова были значительными, чтобы никакой паники не прозвучало, выговорил с растяжкой:

— Я — «одиннадцатый», я — «одиннадцатый», передайте Клаве… И увидел в этот миг: тумблер включения дополнительного бака стоит в положении «выключено». Значит, бак не расходовался, значит… какая-то горючка еще есть.

Правда, высоты оставалось маловато. Щелкнул тумблером, включил зажигание, нажал вибратор. Винт дернулся… пошел. На манометре появилось давление масла. Осторожно поползла вверх температура… И обороты — тоже…

Мне казалось, машина вот-вот должна зацепить винтом за воду, и тогда… Я сжался. Едва дыша, покрываясь липкой испариной страха, стараясь не дышать, думал об одном — как бы не спугнуть скорость… ну еще немного… еще чуточку… давай, милая, давай…

Все-таки я молодец: даже не попытался уходить от воды, не убедившись, что скорость набралась, скорость позволяет.

И все это время Шалевич висел надо мной. Висел, пока я не вылез метров на триста.

— Как самочувствие, «одиннадцатый»? — спросил он наконец.

— Нормальное самочувствие.

— Зайти и сесть в паре сможешь?

— Вполне.

Минут через шесть мы выпустили шасси. Я взял метр превышения над ведущим. Мы нормально снизились и сели.

На рулении подумал: «Как здорово пахнет земля — живой хвоей и еще чем-то одуряющим. Красота!»

Все собрались около самолета ведущего. Тишина стояла необычайная. Шалевич щелкнул трофейной зажигалкой, затянулся и тихо спросил:

— Так что ты хотел передать Клаве, Абаза? Меня аж качнуло! Что теперь — бежать? Стреляться? Ведь не дадут житья теперь…

Шалевич подождал немного и, не получив ответа, сказал еще:

— Тот, кто задаст Абазе этот вопрос еще раз, ребята, будет последней сволочью. Прошу запомнить. Теперь — отдыхать. Все.

13

Погодка подвалила с утра хуже не выдумать — облака за землю цеплялись. Нет-нет снеговые заряды: минут десять сыплет, потом на час перерыв и — снова. И ветер как на гармошке — все в пляс, все в пляс наяривает…

По такой обстановке никакого летания ожидать не приходилось. Ни у кого не спрашивая, я порулил свой «лавочкин» в тир. Решил воспользоваться случаем и пристрелять пушки.

Поставил машину на линию огня. Поднатужились с ребятами, задрали хвост на козелок. Проверили, в горизонтальном ли положении машина, уточнили, и я начал наводку на мишень.

Тут, откуда ни возьмись, появляется начальник воздушно-стрелковой службы полка гвардии майор Семивол, и начинается у нас беседа.

— Ты чего делаешь? — спрашивает Семивол, хотя отлично видит, что я готовлюсь к пристрелке. — Спрашиваю, чего делаешь?

— Пушки буду пристреливать.

— Кто велел?

— Никто. Но раз есть возможность…

— При чем «возможность», когда имеется график пристрелки? График. Нечего самовольничать, Абаза!

— Но кому будет хуже, если я пристреляю? Что надо, в графике клеточку зарисовать или чтобы пушки как следует били?

— Кончай звонить, скидывай хвосте козелка и рули машину на место. Неймется, можешь на стоянке холодную пристрелку с ТХП[2] сделать… Не умеешь — научу…

— Все я умею, и с ТХП тоже, но огневая-то пристрелка вернее. И все готово уже.

— Снимай с козелка, говорю!

— Не сниму!

— Как так не снимешь?

— Очень просто, не сниму, и все!

Отвернувшись от Семивола, я продолжал заниматься своим делом. Подумал еще: Семивол летчик нормальный, а с людьми ладить почему-то не может. С комэска поэтому его и поперли: дня без грызни в эскадрильи не проходило.

Тут ружейник докладывает: пушка заряжена, к пристрелке готова. Левая. Только я хотел контрольный выстрел сделать, Семивол выходит к мишени, становится перед щитом и говорит:

— Повторяю, огневую пристрелку отставить!

— Уйди, Семивол.

— Если каждый начнет распоряжаться и командовать…

— Уйди, Семивол!

— Не уйду.

Что было делать?

Снаряды должны пройти выше Семивола метра на полтора. Это я знал твердо. Но если я выстрелю, имея в поле обстрела человека, мне несдобровать. Такое запрещено всеми инструкциями, да и здравый смысл против. К чему рисковать, мало ли что бывает.

— Ну, как, герой, напарил я тебе за…..? Будешь помнить!

Это было слишком! За что? Несправедливо же! Короче, я выстрелил. Снаряд лег точно в десятисантиметровый кружок, чуть левее центра.

А Семивол? Стоял! Храбрый он был, скотина, даже не пригнулся. Побледнел только чуть, но стоял, гусарил!

Вечером меня вызвал в штаб Носов.

В сосновых кронах возились белки. На землю, устланную прошлогодней хвоей, слетали рыженькие чешуйки. Было тихо-тихо, только деревья поскрипывали, словно жаловались. Быстро темнело. Еще немного, и небо станет совсем черным.

В штабной землянке воняло керосином. Почему-то топилась печурка. Наверное, жгли документы. Носов сидел на скамье хмурый.

— Вот рапорт Семивола, — сказал он, протягивая мне листок из ученической тетрадки. — Прочти.

— Прочел.