Бриллиантовый крест медвежатника - Евгений Сухов

— Снесешь это нашему барыге. Лавы у него требуй сразу. Да смотри не продешеви, Мамай.

Так Бадретдин Шакиров стал Мамаем.

Весть о том, что молодой пацанчик с кликухой Мамай справился со здоровенным купчиной, спровадив его на тот свет, дошла до Парамона Мироновича уже утром. И туз Хитровки пожелал лично посмотреть на того пацанчика. Он завтракал, когда его подручные втолкнули к нему шестнадцатилетнего парня явно инородческой внешности.

— А ты, значит, елдаш? — спросил Парамон, пытаясь разглядеть, что там спрятано в узких глазках парня.

— Неты, хузяин, я татарин.

— Все равно азият, — констатировал Парамон, не углядевший в глазах Мамая никакой опасности для себя даже в будущем, но увидевший только силу и собачью преданность. — Будешь служить лично мне. Ты есть хочешь?

Так Мамай стал подручным Парамона, особым подручным, коему хитровский туз время от времени поручал, как он сам выражался, «щекотливое дельце». Это значило, что Мамай должен был убрать неугодного Парамону Мироновичу человека, что и исполнялось им с точностью швейцарского хронометра. Кому было положено, знали об этой специализации Мамая. Узнал об этом и Яцек, когда Парамон приставил к нему Мамая «для сбережения». Посему после фразы Мамая, что он не шутит, Яцек согласно кивнул головой и отрывисто сказал:

— Кира, принеси серьги.

— Щас, разбежалась, — зло буркнула женщина и с ненавистью посмотрела на Мамая.

— Кира, принеси серьги, я сказал, — с истерическими нотами в голосе повторил Яцек. — Ну, ты что, хочешь, чтобы меня порезали?

— Сам неси, — выплюнула ему в лицо женщина и повернулась на бок.

Яцек нервически сбросил одеяло, поднялся с постели и подошел к шкапу. Покопавшись в своих вещах, он взял серьги и подошел к Мамаю.

— Вот, возьми, — сказал Лабуньский и протянул ночному гостю ладонь, на которой поблескивала на серьгах бриллиантовая осыпь. — Я же не знал, что эта женщина — жена твоего хозяина.

Мамай двумя пальцами взял сережки, положил их в карман и посмотрел в глаза Яцека.

— Сыкажи спасибо, што Парамон Мироновищ мертыв. А то я тебя бэ пришил. И пришью, — добавил он, — исли ты еще раз попадешсэ мине на гылаза.

Он окинул взором фигуру Яцека, враз ставшую бесформенной, и, повернувшись к двери, сказал через плечо:

— Падштанник сымени.

Затем открыл дверь и вышел в коридор.

Глава 7 ЦЕРКОВНЫЙ ВОР

— Ты спишь, Лизанька? — тихо спросил Савелий и, не получив ответа, снова открыл папку с тесемками. Газетных вырезок, сообщающих о судьбе церковного вора Стояна, оставалось совсем немного.

…В такой крытке, как Ярославская, Стояну бывать еще не приходилось. Чистенькая снаружи, она была хуже не придумаешь внутри.

Арестантские камеры никогда не убирались, и тела тюремных сидельцев до того кишели вшами, что сама собой шевелилась их одежда. Даже в банный день их не удавалось смыть, ибо на помывку в бане насельникам общих камер в тридцать человек отводилось всего четверть часа.

Кормили скверно, а точнее, не кормили вовсе: арестанты сами готовили себе обед из картофеля, уже гнилым привозимого в тюрьму и сваливаемого прямо в коридор рядом с общими камерами. Естественно, в коридоре и «хатах» сидельцев стояло невыносимое зловоние.

Здесь царствовали кулак и дубинка, ибо надзиратели были свирепее цепных псов и относились к заключенным как к бессловесному скоту. Словом, Ярославская крытка вполне оправдывала свое второе, бытующее у зэков, неофициальное название — «Коровники».

На второй или третий день по прибытии в «Коровники» Стояна, как арестанта, склонного к побегу, заковали в цепи и бросили в крохотную одиночку с оконцем, едва не упирающимся в закопченную стену другого тюремного корпуса. Железный стол, железный стул на шарнирах поднимались и опускались, как боковые места третьего класса в поездах, а вместо иконы стояла и отчаянно воняла в «красном» углу параша.

— Сидеть днем не положено, — слышал всякий раз Стоян при попытке присесть на стул.

— От окна отойдь! — раздавался стук в дверь камеры и грубый окрик, когда он подходил к окну. А когда он начинал ходить по камере, надзиратель орал за дверью:

— Немедля прекратить греметь кандалами!

Оставалось одно — стоять, да так, чтобы не загораживать собой волчок: круглое оконце в двери камеры, в которое почти неотрывно пялился надзиратель.

Осенью состоялся суд. Стояну припомнили его ярославский должок, сделанный им в апреле 1904 года: кражу нескольких драгоценных риз из городского Спасо-Преображенского монастыря и ограбление бакалейной лавки с двумя убийствами — хозяина лавки и его сына. И хотя защитник Стояна камня на камне не оставил от второго обвинения, суд признал Стояна виновным в обоих деяниях, и к тринадцати годам каторги накинули еще двенадцать. Ушлые ребята — господа газетные репортеры — провели собственное расследование и выяснили, что Стоян к ограблению лавки и двойному убийству не причастен, однако Варфоломею все же светил уже официально четвертак.

Что делать с таким сроком? Конечно, бежать. И Стоян стал готовить побег. Целый год он налаживал связи с волей, обрабатывал надзирателей, составил детальную схему Ярославской тюрьмы и выучил ее наизусть так, что мог с закрытыми глазами пройти подвалами, коллекторами и прочими коммуникационными тропами от самого дальнего корпуса крытки до ее центральных ворот. Он добыл фонарь, веревки, спички, крюки, нож и даже допотопный шестизарядный «лефоше» и уже наметил день побега, но тут один ссучившийся вор донес на него начальнику тюрьмы. Вора этого вскорости удавили полотенцем, но столь тщательно готовившийся побег, обещавший быть удачным, был сорван…

Чтение прервал негромкий стук в дверь. Савелий отложил вырезки и прошел к двери:

— Кто?

— Я, — ответил Мамай.

Родионов открыл дверь:

— Проходи.

— Не, — ответил старый слуга. — Шибка поздыно уже. Тебе надэ сыпать, жене тывоей надэ сыпать, мине надэ сыпать. На вот, вазмы.

И он протянул Савелию серьги.

— Значит, все-таки отдал?

— Попыробовал бы он нэ отыдать, — серьезно сказал Мамай.

— Да, я понимаю, — глянув с улыбкой на Мамая, кивнул Савелий. — Спасибо тебе.

— Не былагодари, хузяин, я кы тибе Парамоном Мироныщем пыриставлен, сарство ему небесное, а его слово дыля миня — закун. Иво не сытало, теперь тывое слово дыля миня закун. Не за щто былагодарить.

— Все равно спасибо, — повторил Савелий. — Ладно, иди спать.

Когда Мамай ушел, Родионов присел на кровать. Рядом мерно дышала Лиза, и ее порозовевшие во сне щечки просто напрашивались на поцелуй. Не удержавшись, Савелий нагнулся и нежно коснулся губами ее щеки. Потом другой. Лизавета приоткрыла глаза и улыбнулась.

— Что, уже утро? — сонно спросила она.

— Нет, — ответил Савелий. — Спи.

— А ты? — протянула она к нему руки.

— Я тоже буду спать, — улыбнулся Савелий.

Ее руки обвили его шею, и она прошептала:

— Иди ко мне.

Савелий разделся и юркнул под одеяло. Лизавета, повернувшись к нему, прижалась всем телом и стала покрывать его лицо поцелуями. Ее рука скользнула по его плечам и принялась нежно поглаживать спину. Потом ласковые пальчики, миновав бедро, перебрались к животу и коснулись его восставшей плоти. Стало жарко. Савелий сбросил одеяло на пол, чуть спустился и стал целовать грудь Лизаветы, слегка покусывая вишенки ее сосков. Его ладонь, проделав путь от ее коленки до сводящей с ума складочки меж ног и животом, коснулась шелковых завитушек волос и последовала дальше. Пропуская ее, Лизавета согнула ногу в колене, и Савелия бросило в жар. Он рывком повернул женщину на спину и вошел в нее. Лизавета застонала и прикрыла глаза…

Завтрак они проспали. А когда проснулись, «Ниагара» уже успела высадить часть пассажиров и принять новых.

Выпив в буфетной кофе, они вышли на палубу. Солнце восходило к полудню, палуба в его лучах просто блестела чистотой, вода за бортом притягивала взгляд. Словом, уходить не хотелось.

— Погуляем? — спросила Лизавета и взяла Савелия под руку. — Смотри, как красиво, — указала она на крутой берег, поросший вековыми соснами. Казалось, это пароход стоит, а сосны на берегу, да и сам берег медленно проплывают мимо них. И так будет из века в век, всегда, во все времена. Не будет ни ее, ни Савелия, а эти сосны на берегу так и будут смотреть на проплывающие мимо них пароходы, и людям на них тоже будет казаться, что это они стоят, а сосны на берегу плывут, совершая свое извечное движение. — А дышится-то как!

Лизавета несколько раз глубоко вздохнула и потянула Савелия за собой. Они медленно продефилировали мимо столиков под навесами, раскланиваясь с сидящими за ними пассажирами, тоже не желавшими покидать палубу, и поравнялись с двумя мужчинами, шедшими им навстречу.