Пассажир из Франкфурта - Агата Кристи

— Потому что я загорел, вы ведь сами сказали.

— Чепуха, я вовсе не об этом. Неужели у тебя наконец-таки появилась девушка?

— Девушка?

— Я всегда чувствовала, что когда-то это произойдет. Вся беда в том, что у тебя слишком развито чувство юмора.

— Почему же вы так думаете?

— Так про тебя говорят. Да, говорят. Видишь ли, твое чувство юмора мешает и твоей карьере. Знаешь, ты ведь связан со всеми этими дипломатами и политиками, этими так называемыми молодыми государственными деятелями, а также старшими и средними, да еще со всеми этими партиями. Вообще-то я думаю, что незачем иметь так много партий, а главное — эти ужасные, ужасные лейбористы! — Она гордо вскинула свою консервативную голову. — Когда я была девочкой, никаких лейбористов и в помине не было, никто знать не знал, что это такое, сказали бы, что это чепуха. Жаль, что теперь это не чепуха. Еще конечно же есть либералы, но они ужасно глупы. А эти тори, или консерваторы, как они опять себя называют?

— А с ними-то что не так? — улыбнувшись, поинтересовался Стэффорд Най.

— Слишком много серьезных женщин, поэтому им не хватает, знаешь ли, живости.

— Ну что ты, в наши дни ни одна политическая партия особенно не стремится к живости.

— Вот именно, — сказала тетка Матильда. — И вот тут-то конечно же ты ведешь себя не правильно. Ты хочешь внести немного веселья, хочешь немного позабавиться и поэтому немного подшучиваешь над людьми, а им это, естественно, не нравится. Они говорят: «Ты несерьезный молодой человек».

Сэр Стэффорд Най рассмеялся. Его взгляд блуждал по стенам комнаты.

— Куда ты смотришь? — спросила леди Матильда.

— На ваши картины.

— Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я их продала? Похоже, теперь все продают свои картины. Старый лорд Грэмпион, ты его знаешь, продал своих Тернеров, а также несколько портретов предков. И Джеффри Голдман продал всех своих прелестных лошадей — по-моему, работы Стаббса? Что-то в этом роде. А какие деньги за них дают! Но я-то не хочу продавать свои картины. Я их люблю. Почти все картины в этой комнате мне по-настоящему дороги, потому что это предки. Я знаю, что предки теперь никому не нужны, ну и пусть, значит, я старомодна. Мне нравятся предки. Я имею в виду, мои собственные. На кого ты там смотришь? На Памелу?

— Да. На днях я ее вспоминал.

— Просто поразительно, как вы похожи! Даже больше, чем близнецы, хотя говорят, что разнополые близнецы не могут быть абсолютно похожи, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Тогда Шекспир, должно быть, ошибался, когда писал про Виолу и Себастьяна.

— Но ведь просто брат и сестра могут быть похожи друг на друга, правда? Вы с Памелой всегда были очень похожи, я хочу сказать, внешне.

— Только внешне? А по характеру?

— Ни в малейшей мере, вот что самое удивительное.

Но конечно же у тебя и у Памелы есть то, что я называю фамильным лицом — не Наев, а Болдуин-Уайтов.

Когда дело доходило до обсуждения генеалогии, сэр Стэффорд Най был не в силах тягаться со своей тетушкой.

— Я всегда считала, что вы с Памелой пошли в Алексу, — продолжала она.

— Алекса — это которая?

— Твоя прапра… по-моему, еще одно пра, прабабка, кажется, венгерка, то ли графиня, то ли баронесса или что-то в этом роде. Твой прапрапрапрадед влюбился в нее, когда работал в посольстве в Вене. Да, точно, она была венгеркой. Очень спортивная. Венгры — они очень спортивные. Она любила охотиться верхом, великолепно держалась в седле.

— У вас есть ее портрет?

— На первой площадке лестницы, прямо над ступенями, немного вправо.

— Перед сном обязательно взгляну.

— Может быть, ты сейчас сходишь, а потом мы о ней поговорим.

— Хорошо, если вы так хотите.

Он улыбнулся ей, выбежал из комнаты и поспешил вверх по лестнице. Да, у старой Матильды острый глаз: это то самое лицо, которое он видел и запомнил. Запомнил не потому, что оно было похоже на его собственное, даже не потому, что оно похоже на лицо Памелы, но из-за еще более близкого сходства с этим портретом. Красивая девушка, которую привез домой посол, его прапрапрапрадед, если хватает этих «пра»: тетка Матильда никогда не удовольствовалась лишь несколькими. Ей было лет двадцать, она была отважной девушкой, великолепной наездницей; она божественно танцевала, и в нее влюблялись мужчины. Но она была верна, так всегда говорили, прапрапрапрадеду, весьма надежному и здравомыслящему служащему дипломатического корпуса. Она отправлялась вместе с ним в заграничные посольства, и возвращалась, и рожала детей — насколько он помнил, троих или четверых. От одного из этих детей ее лицо, ее нос, поворот головы унаследовали он и его сестра Памела. Он подумал: а эта молодая женщина, которая одурманила его снотворным и уговорила одолжить ей плащ, которая заявила, что ей угрожает смертельная опасность, если он не сделает того, о чем она просит, эта женщина — не может ли она быть его пятиюродной или шестиюродной сестрой, связанной семейными узами с дамой на портрете, перед которым он сейчас стоит? Что ж, может быть. Возможно, их предки одной и той же национальности. Во всяком случае, их лица весьма схожи.

Как прямо она сидела в опере, каким безупречным был ее профиль с изящным, с горбинкой носом. И аура, исходящая от нее…

— Ну что, нашел? — осведомилась тетка Матильда, когда племянник вернулся в белую гостиную, как обычно называли эту комнату. — Не правда ли, интересное лицо?

— Да, и довольно красивое.

— Гораздо лучше иметь интересное лицо, нежели красивое. Но ведь ты же не был в Венгрии или Австрии? Ты ведь не мог встретить в Малайзии кого-то похожего на нее? Такая женщина не стала бы сидеть за круглым столом и делать пометки, или править доклады, или заниматься чем-нибудь подобным. Все считали ее сумасбродным созданием: прекрасные манеры и все такое, но дикая, как дикая птица. Она не ведала опасности.

— Откуда вы столько знаете о ней?

— Да, действительно, мы жили в разное время, я родилась через несколько лет после ее смерти. И тем не менее она меня всегда интересовала. Она была самой настоящей авантюристкой. О ней рассказывали очень странные истории, о ней и о делах, в которых она была замешана.

— А как на это реагировал мой прапрапрапрадед?

— Думаю, он был ужасно обеспокоен всем этим, — сказала леди Матильда. — Однако, говорят, он очень ее любил. Кстати, Стэффи, ты читал «Узника Зенды»?

— «Узник Зенды»? Что-то очень знакомое.

— Ну конечно же, это название книги.

— Да-да, я понимаю.

— Полагаю, ты не мог ее читать в детстве. Но в мое время девочки-подростки были просто без ума от этой книги — первой прочитанной книги о любви. Мы были без ума не от поп-музыки и не от «Битлз», а от романтической любви, описанной в этой книге. Во времена моей юности нам не разрешали читать романы, во всяком случае утром, разве что только после обеда.

— Что за странные правила, — заметил сэр Стэффорд. — Почему читать романы можно не утром, а только вечером?

— Видишь ли, утром девочкам полагалось заниматься чем-то полезным: поливать цветы или чистить серебряные рамки для фотографий, выполнять возложенные на нас обязанности, заниматься с гувернанткой и так далее. А после обеда нам разрешалось почитать, и «Узник Зенды» обычно оказывался первым попавшим в наши руки романом.

— Наверное, очень хорошая, респектабельная книга, не правда ли? Кажется, я что-то припоминаю… Может быть, я ее и читал. Я полагаю, там все очень невинно и наверняка не слишком много секса?

— Конечно нет. Ни о каком сексе не могло быть и речи. Мы читали героические романы. «Узник Зенды» — изумительная, романтичная повесть. Все девочки поголовно были влюблены в главного героя, Рудольфа Рассендилла.

— Кажется, это имя мне тоже знакомо. Немного напыщенное, правда?

— Лично мне оно до сих пор кажется очень романтичным. Мне было тогда лет двенадцать. Я вспомнила об этом, пока ты ходил взглянуть на тот портрет. Принцесса Флавия, — добавила она.

Стэффорд Най улыбнулся.

— Вы помолодели, порозовели и выглядите очень сентиментальной, — сказал он.

— Именно так я себя и чувствую. Нынешним девушкам такие чувства неведомы. Они впадают в экстаз от влюбленности и падают в обморок, когда кто-нибудь бренчит на гитаре или распевает во все горло, но они совершенно несентиментальны. Но я влюбилась не в Рудольфа Рассендилла, а в его двойника.

— У него был двойник?

— Был. Король Руритании.

— Ах да, ну конечно же, теперь мне понятно, откуда пошло слово «Руритания», которое я то и дело слышу. Да, по-моему, я точно это читал. Рудольф Рассендилл, приближенный короля Руритании, влюбился в принцессу Флавию, с которой король был официально обручен.

Леди Матильда несколько раз тягостно вздохнула:

— Да. Рудольф Рассендилл унаследовал рыжие волосы от своей прабабки, и в одном из эпизодов книги он кланяется ее портрету и говорит о… имени я уже не помню… о графине Амелии, или что-то в этом роде, от которой он унаследовал свою внешность и все остальное. Поэтому, глядя на тебя, я вспомнила Рудольфа Рассендилла, а ты пошел посмотреть на портрет дамы, которая могла быть твоей прабабкой, и проверить, не напоминает ли она тебе кого-то. Значит, у тебя роман, не так ли?