Ответ - Янош Сас

Он оторопело поздоровался, хотя должен был знать, что меня пригласили. Я деловито пожал ему руку, теперь мне уже было плевать на него, но я его настолько презирал, что даже присутствие его не могло не омрачить моей радости. Меня так и подмывало поддеть его, но, разумеется, я сдержался. Ведь он все равно узнает, кто одержал верх, и пусть видит, что я считаю ниже своего достоинства хотя бы одним словом упомянуть о деле.

Л. сам заговорил о нем. Возможно, чтобы убедить меня в своей объективности. «Каковы результаты?» — спросил он. «Положительные», — несколько вызывающе ответил я. «Рад за вас». И я не понял, была ли это насмешка или он в самом деле рад. А что, если он поступил так не по злому умыслу и все подозрения насчет коварной интриги — плод моего воображения? Я не удержался и спросил, на чем были основаны его аргументы. Мы уже вышли из лифта, и Л. поинтересовался, не Делеану ли поставил меня в известность обо всем. «Вы не ошиблись, — ответил я и добавил: — не вижу в этом ничего плохого». — «Так не принято». — «А еще лучше, если бы вы и мне изложили свои аргументы».

Мы вышли на улицу. Л. посмотрел на меня и с легким удивлением заметил, что я бы неправильно понял его.

Все было ясно. Значит, Л. заранее рассчитывал на то, что я могу обвинить его в неприязни, необъективности и предвзятости. Был ли он откровенным, чистой ли была его совесть? «Значит, я неправильно вас понял», — сказал я.

Л. засмеялся: «Будьте осторожны, играть в откровенность опасно...» Затем спросил, обедал ли я, и предложил проехать к озерам, в ресторанах сейчас можно задохнуться.

Я согласился. Почему бы и нет? Авось, узнаю правду или скажу ему в глаза то, что думаю. Надо внести во все полную ясность. Разумеется, я чувствовал себя на коне.

Мы сели в такси. Помнишь, какая ужасная жара стояла в начале прошлого лета? Казалось, погода после многих дождливых лет вознамерилась сразу восполнить упущенное. Плавился асфальт, раскаленным воздухом нельзя было дышать. Но когда мы подъехали к памятнику летчикам, в окно ударил свежий ветер. Помню, глядя на кусты роз вдоль шоссе, я подумал: что бы ты сказала, если бы увидела нас вместе? А впрочем, что тут особенного? Можно ли всю жизнь клеймить человека, совершившего однажды дурной поступок? Может быть, он собирается поговорить со мной именно потому, что хочет покаяться в том, как поступил с тобой. Возможно, именно угрызения совести, мучительное сознание непоправимости совершенного привели его к необходимости доказать, в том числе и самому себе: все, что было, — быльем поросло, и не только потому, что прошло уже много времени и все изменилось, но главным образом потому, что сам он изменился.

Когда мы уселись за дальним столиком под тенистыми деревьями, я уже без всякой задней мысли смотрел ему в глаза. У меня было хорошее настроение, и я заговорил первым. «Раз уж я начал опасную игру в откровенность, буду продолжать. Зачем вы сказали Делеану, что проще и рентабельнее купить за границей лицензию?» — спросил, я. «Я высказал только предположение...» — «А на чем основано ваше предположение и знаете ли вы, что Делеану ездил в министерство навести справки о лицензии и ничего похожего не обнаружил?» — «Знаю». — «Зачем же тогда понадобилось, чтобы мы снова доказывали экономическую эффективность своей работы?» — «Вполне очевидно, если бы Запад опередил нас...» — «Очевидно... С этим вернулся и Делеану. Только на сей раз вполне очевидно, что мы идем впереди Запада. В этом министерство убедилось сейчас, и, как выяснилось, никогда в этом и не сомневалось. Весь сегодняшний разговор носил, скорее, профилактический характер, чтобы мы окончательно поняли...»

До сих пор он хранил спокойствие, но тут перебил меня и произнес голосом, в котором прозвучали нетерпеливые нотки: «Окончательно? Ладно, я тоже буду откровенен. Но поймите меня правильно. По-моему, химическая промышленность для нас важна прежде всего как прибыльная отрасль. И мы никогда не достигнем мирового уровня, если будем изобретать порох. Мы располагаем такими сырьевыми ресурсами, что есть смысл закупать лучшую в мире технику, которая быстро окупится. Но пускаться в рискованные авантюры со всякого рода открытиями, транжирить колоссальные средства и человеческие силы на то, что нам могут предложить на мировом рынке и с помощью чего мы в короткий срок реализуем капиталовложения и получим немалую выгоду, это, простите, нелепо, это игра в науку...»

«Вы говорите сейчас не по существу, — возразил я. — Не надо делать вид, будто мы, не зная даже Бэкэленда, ломаем голову над применением смолы, получаемой из соединений фенола и формальдегида, и хотим изобрести, конечно, не порох, а бакелит. Вы возводите в абсолют то, что, кстати сказать, является исключительно разумным в нашей политике, направленным на развитие химической промышленности: быстро достичь мирового уровня. А его, по-видимому, можно достичь, лишь переняв лучшие достижения мировой науки и промышленности. Значит ли это, что мы должны отказаться от исследований и, в нашем конкретном случае, от создания нового искусственного материала и налаживания его производства, когда у нас имеется для этого индустриальная база?» — «Нельзя путать, — возразил мне Л., — реальный потенциал нашей химической промышленности с ирреальными и, соблюдая правила игры в откровенность, я бы сказал, с честолюбивыми, карьеристскими мечтами. Что значит наша индустриальная база? Разве можно ее сравнить с западногерманской или американской? На их базе действительно можно пускаться в самые рискованные поиски». — «А Карозерс? По-вашему, он тоже зря потратил пятнадцать лет, прежде чем из воображаемых молекул полиамида получил нейлон?» — «Так ведь тогда не было современной промышленности искусственных материалов!» — засмеялся Л. «Вот, вот! — В моем голосе прозвучало нескрываемое удивление. — Без науки невозможен промышленный прогресс, и наоборот. Поражаюсь, что приходится напоминать вам прописные истины и тратить попусту время. Вы или шутите, или не соблюдаете правила игры. Почему вы не хотите говорить прямо, почему отвергаете нашу работу?»

Я еще не надоел тебе с этим Л.? Мне он тоже осточертел. Этот человек либо корчит из себя шута, подумал я, либо он полнейший профан в химии, если серьезно верит в то, что плетет. Я потому подробно описал разговор с ним, чтобы и ты убедилась, что иного пути узнать, какую цель он преследовал, затевая всю эту историю, у меня не было. Обед тем временем подходил к концу, и Л. велел откупорить уже вторую бутылку.

«Вы только что обвинили меня в карьеризме, — возобновил я разговор, — а вам не пришло в голову, что это, мягко выражаясь, оскорбительно?» — «Правилами игры обижаться запрещено». — «Да я, собственно, и не думаю обижаться. Я уверен в необходимости нашей работы, в том, что она полезна с любой точки зрения, в том числе и с народнохозяйственной. Но вы вряд ли и сами думаете так, как только что сказали. Вы краем уха что-то слышали о нашей политике промышленного развития и теперь подчеркнуто ратуете за это «что-то». Не знаю, чего вы хотите этим добиться, перед кем угодничаете, да это меня и не интересует. Но я убежден: вы просто из желания оправдать себя не хотите признать, что развитие научно-исследовательской работы — это тоже государственная политика».

Тут Л. попытался перебить меня, но я не дал. Хватит виляний, которые он выдавал за откровенность. Ты знаешь, что я не остановлюсь на полпути, не успокоюсь, пока не доведу начатое (пусть, как ты считаешь, и необдуманно) до конца. Но на сей раз я продолжал говорить отнюдь не потому, что у меня накипело внутри, нет — теперь я был уверен, что нащупал истину. Я руководствовался не мимолетными, непроверенными впечатлениями — то, что я говорил, было итогом давних мыслей, продуманных еще дома.

«Не возражайте и не пытайтесь убедить меня в том, что вы согласны с этой политикой. Вы подходите к ней со своей меркой, крайне узкой и односторонней, чтобы оправдать в собственных глазах свое нежелание заниматься исследовательской работой, и это, разумеется, ваше личное дело. Сейчас вы скажете, что выполняете полезную работу в министерстве... Допустим. Но вряд ли может принести пользу то, что вы хотите вставить нам палки в колеса. Да это, как видите, вам и не удалось...»

Я, кажется, доконал его. До сих пор он держался высокомерно и уверенно, а теперь сник. Он наполнил бокалы, и я догадался, что он старается выиграть время. Взвешивая, идти ли ему дальше или ограничиться тем, что есть. Стыд и самолюбие, а может быть, изрядное количество выпитого вина, однако, заставили его заговорить. «Не думаю», — сказал он быстро, делая вид, будто и не прикидывал, продолжать ли разговор вообще. Я видел, каких усилий стоило ему придать своему лицу надменное выражение. На какое-то мгновение это ему удалось. Но затем лицо его вновь отяжелело, словно он чем-то был удручен. Таким он и остался в моей памяти — я пристально наблюдал за ним.