Ответ - Янош Сас

Теперь ты вправе спросить: «Если все это так — поверь, старик, я написал тебе истинную правду, — как же могли вы допустить такое? И в конце концов, что же произошло?»

Хорошо, я расскажу. Наш небольшой коллектив взялся за нечто исключительное. Исключительное? Видишь ли, на мой взгляд, это действительно нечто незаурядное, и, по-видимому, так оно и есть, поскольку речь идет об открытии — о создании нового искусственного материала. Больше о нем ничего сообщить не могу, надеюсь, ты не расценишь это как недоверие с моей стороны. Такая работа, как тебе известно, длится годами, сопряжена с огромной затратой энергии, превращает человека в каторжника, хотя это все же сладкая каторга. Правда, иногда хочется бросить все к черту, потом вдруг испытываешь ликование и снова впадаешь в отчаяние, пока вдруг тобой не овладевает какая-то спокойная уверенность, что ты идешь единственно правильным путем.

Так вот, значит, последние полтора года, и особенно последние десять месяцев, мне пришлось еще больше приналечь на работу. И не столько потому, что наступил решающий этап, сколько из-за одного обстоятельства, неимоверно взвинтившего темп нашей работы.

Постараюсь вкратце пояснить — опять обещаю быть кратким, а сам пишу уже четвертую страницу. Ничего не поделаешь, у меня на этот счет богатый опыт: ежедневно пишу Кати длинные письма.

Из министерства к нам приехала бригада; разумеется, она побывала и в нашей группе. Я упомянул о случайном совпадении. Так вот, одним из членов бригады был Л. Я краем уха слышал, что после аспирантуры его приняли в министерство, но потом об этом забыл. Знакомство наше было, можно сказать, шапочное, он года на два старше меня и учился раньше. Представь, я никогда не видел его с Кати. Правда, в ту пору я заканчивал учебу, готовился к государственным экзаменам и почти не выходил на улицу. Но от ребят слышал, как ему крупно повезло: поступил в академию, в аспирантуру, хотя и не имел особой склонности к исследовательской работе. Одним словом, чего только не говорили о нем, но я тогда думал, что это от зависти. А все, что я о нем знаю, — конечно, со слов Кати.

Короче говоря, Л. приехал к нам.

Наша встреча отнюдь не была тягостной, ведь мы, собственно, никогда не были соперниками. Я когда-то возненавидел Л. за все, что он причинил Кати, моя жена долго, даже в начале нашей супружеской жизни, страдала из-за него (я, признаюсь, иногда считал, что она тоскует по нем). Но с годами ненависть прошла, и увидев его, я совершенно равнодушно поздоровался. На его лице тоже ничего нельзя было прочесть, хотя я и предполагал, что, может быть, какой-нибудь мускул на нем дрогнет, выдаст его удивление или он смутится и, чтобы скрыть это, деланно веселым тоном ответит на мое приветствие. Но я ошибся. Мы пожали друг другу руки и начали говорить о деле. Конечно, Л. был не один, а со всей бригадой, которую он, кстати, возглавлял. Мы провели экспромтом небольшое совещание в лаборатории — они задавали вопросы, мы отвечали. Л. спросил, сколько лет мы работаем. «Два года», — ответили мы. Нам казалось, они довольны нашими успехами. Перед подобными беседами невольно волнуешься, тебе хорошо известно, как подбадривает в работе любое доброе слово и как раздражает непонимание. Обе стороны по-разному подходят к делу: исследователи восторженно увлечены, другие, какой бы искренний интерес ни проявляли, остаются посторонними, смотрят на все со стороны. Нам удалось заразить их своей восторженностью. Они поздравляли, а мы, конечно, ликовали. Через два дня бригада уехала, и с Л. я больше не встречался.

Это было, если не ошибаюсь, в конце марта прошлого года. Не успели Л. и его товарищи уехать, как дня через два утром, когда я шел на завод, возле меня остановилась директорская машина, и Делеану сказал, чтобы я попозже, когда освобожусь, зашел к нему. Я пошел сразу — не люблю, когда отрывают от дела... До чего же я подробно пишу, хочется рассказать все до мельчайших деталей, словно чтобы оправдаться в чем-то! Одним словом, директор передал мнение бригады, будто наша работа никому не нужна. Я сразу же усмотрел тут происки Л., потом, устыдившись, отбросил эту мысль. Однако на всякий случай все же спросил, не Л. ли высказал такую точку зрения. И не ошибся. Значит, решил подсидеть, подумал я, — классическая подсидка. Я поделился с директором своими сомнениями (между прочим, Делеану прекрасный парень, я мог бы написать о нем очень много хорошего: начал трудовой путь простым рабочим, во время национализации стал директором, окончил политехнический институт, очень инициативен, это по его почину на заводе стали заниматься научными исследованиями. Одним словом, такой человек, о которых говорили когда-то: свой в доску). Возможно, за границей тоже занимаются этим делом, даже наверняка. И, видимо, Л. что-нибудь известно, но откуда? Ведь в специальной литературе никаких сообщений не было, первые публикации появятся гораздо позже, после внедрения в промышленное производство. Да и тогда речь может идти только о теоретическом описании, там не дураки, чтобы раскрывать технологический процесс. По мнению Л., сказал Делеану, нам выгоднее купить патент, а потому бессмысленно тратить время и силы стольких людей. Все может быть, конечно, но неужели за границей довели уже дело до стадии патентования? Этому трудно поверить. И к тому же не исключено, что Л. высказал лишь предположение. Ну что ж, поживем — увидим, к каким последствиям приведут его слова.

Месяц было тихо. Затем пришел запрос, чтобы мы снова выслали обоснование экономической эффективности работы. Делеану съездил в министерство, узнал, что ничего подобного никем не запатентовано. В чем же дело? Есть основания предполагать, сказали ему, что западногерманская или английская химическая промышленность в скором времени приступит к производству нового синтетического материала. Сослались на какую-то статью и доклад на одной из международных конференций. Я хорошо знаком со специальной литературой, читал и тот доклад: общие теоретические рассуждения, одни лишь предположения о возможности производства нового материала.

Тебе известна психология интриги? Я не особенно разбираюсь в подобных делах, но знаю, что иногда достаточно чихнуть, чтобы грянул гром. Надо только выбрать подходящий момент, знать, где и когда чихнуть. Так, наверно, получилось и на этот раз. Министерство поддерживает исследовательскую работу, не мелочится, но в то же время не хочет быть расточительным и правильно поступает: зачем же выбрасывать деньги на ветер? Но по случайному стечению обстоятельств иногда выясняется, что необоснованно субсидированы крупные капиталовложения, допущена явная бесхозяйственность. И вот тут начинают на чем-то экономить. Приостанавливают, правда временно, некоторые проводимые или начатые работы, объявляя их излишними. Именно в такой момент Л. высказал свое мнение, и эффект не заставил себя долго ждать.

В начале июля я поехал в министерство и мне удалось кое-что прояснить. Встретился там я и с Л. Встреча эта оставила у меня неприятный осадок. Мы говорили откровенно, откровенно до беспощадности. Вернувшись домой, я твердо знал: нужно наверстать упущенное время. Боялся ли я Л.? Скажу откровенно, старина: не боялся, но работе он мог навредить. Я выложил все Делеану, холодно принял поздравления директора и коллег. Хлопот и забот мне предстояло немало.

Тебе известно, что в исследовательской работе необходима последовательность и методичность, нельзя опустить что-то, надо работать больше, гораздо больше, чем обычно. Я ходил к семи часам утра, а домой частенько возвращался в полночь. Дела пошли хорошо, нынешней весной мы в основном закончили работу в лаборатории и начали готовиться к проведению эксперимента в производственных условиях. Месяц назад приступили к нему; правда, не все еще ладится, способ производства не совсем освоен, много неясного, незавершенного в технологии. И тем не менее, если не произойдет чего-либо непредвиденного, к осени наладим производство. Министерство довольно, Л. помалкивает. Как будто все в порядке.

Вот так все и было. Можешь себе представить, как я жил эти полтора года. Я мог бы привести в свое оправдание миллион доводов, но зачем — все равно итог один: Кати не могла вынести этого и ушла. Мне остается винить себя за то, что я не рассказал ей обо всем, — ведь тогда ей наверняка было бы легче перенести эти полтора года, когда я действительно приходил домой только есть и спать. Она никогда не жаловалась, и я принимал ее молчание за согласие. Позже стал замечать, что она становится слишком молчаливой, но приписывал это ее большой занятости и усталости. И как я мог рассказать ей обо всем?! Я опасался, что одно напоминание об Л. разбередит ее старые раны. Но может, молчал из трусости? Боялся, что Л. уложит меня на обе лопатки, а если ему удастся меня подсидеть, как же я тогда буду смотреть в глаза Кати?

Кати знала только, что у нас нелады с министерством. Разумеется, я нервничал, дома постоянно на что-нибудь жаловался, стал раздражительным. Но о подлинной причине своего раздражения не говорил. И даже после поездки в Бухарест не осмелился рассказать всего — ведь то, что произошло там между Л. и мной, нанесло бы Кати большую душевную травму. Я все откладывал: вот, думаю, придет время, тогда и расскажу. Неужели она сама узнала обо всем? Может быть, ей причинило боль то, что я скрывал от нее, и она восприняла это как недоверие? Может быть, именно для ее чувствительной натуры мой промах оказался невыносимым?