Тайна убийства Столыпина - Виктор Геворкович Джанибекян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наследственность ценилась при монархии.
Николай II не забыл и характеристики, данной Столыпину князем Святополк-Мирским, министром внутренних дел. Впрочем, князь слыл либералом и не удержал народ в повиновении, за что и потерял портфель министра.
«Нет, в такую пору либералы не могут быть в правительстве, — размышлял царь. — Всех распустят, всё растеряют… Нет, не нужны либералы».
Либералы не нужны, но и консерваторы, на которых опиралась власть, не пользовались уважением в народе. Народ больше верил смутьянам, к сожалению, позабыв, сколько хорошего ему сделала монархия. А теперь, поддавшись злобной агитации оппозиции, он оказался вовлечённым в смуту, затягивающую империю, как трясина.
Недовольная империя бурлила.
Бурлила и Саратовская губерния. Тревожил больше других Балашовский уезд, который всегда отличался неповиновением. Казалось, что Стенька Разин вернулся на волжские берега. Вражда в обществе разрасталась, и сказывалось это во всём, даже в мелочах. В людях появились злоба, неприятие.
Из воспоминаний Марии Петровны Бок, дочери П.А. Столыпина:
«Помню концерт, с которого, когда вошёл в залу мой отец, демонстративно, с шумом отодвигая стулья, вышли несколько левых членов земства с семьями. На общественных балах сплошь да рядом случалось, что всякие молодые люди и девицы из левых кругов, проходя мимо мама́ или меня, не только не сторонились, но наоборот, с задорным видом старались задеть, толкнуть. Наряду с этими незначительными фактами, стали вносить мрачную ноту в нашу жизнь и более серьёзные симптомы назревавшей революции: начались забастовки — то не горит электричество, то бастуют пекаря, то ещё где-нибудь бросают рабочие работу».
Чем на это ответил губернатор?
Губернатор устроил банкет на шестьдесят земцев, чтобы помирить стороны, всё больше втягивающиеся в противостояние.
— Надо найти общий язык, — убеждал он всех.
Получилось интересное собрание: безупречные фраки, крестьянские поддёвки, разнообразные мужские костюмы. И хотя собравшиеся беседовали непринуждённо и речи произносились плавные, чувствовалось, что политические события всё больше отделяют одно сословие от другого.
— Какое всё же разнообразие, — заметил помощник губернатора. — Вы только посмотрите, Пётр Аркадьевич, какое всё же разнообразие во всей этой наружности…
— Это разнообразие вынести можно, — ответил Столыпин, — а вот разнообразие в политических вкусах и умах вынести трудно.
Наверное, для того, чтобы не было ещё большего разнообразия, по величайшему решению и был командирован в губернию генерал-адъютант Сахаров. Ему предписали подавить беспорядки. Сахаров остановился в доме губернатора, откликнувшись на приглашение Столыпина.
В одну из ночей Столыпина разбудили. Прислуга объяснила: из Пензы приехали рабочие, чтобы предупредить власти, что на Сахарова готовится покушение. Утром губернатор пригласил к себе жандармского полковника, возглавлявшего охранное отделение, чтобы сообщить ему неприятную новость. Но полковник был высокого мнения о своей службе, гражданских суждений не признавал. Потому и посмел надерзить молодому губернатору:
— Позвольте нам лучше знать, чего хотят эти революционеры. У них другие замыслы, не покушение на генерала. Мы знаем, что он им вовсе не нужен!
Но вышло всё иначе. Утром на приём к генералу явилась просительница — молодая женщина, миловидная, стеснительная. В руках она держала прошение.
Чиновник ввёл её в комнату и, выходя, прикрыл дверь. Он заметил, как просительница протянула Сахарову бумагу.
Генерал только успел произнести: «О чём изволите просить?», как раздался выстрел и, резко толкнув дверь, Сахаров вышел, шатаясь, из комнаты, весь в крови. Здесь же, в дверях, он упал. Вслед за ним из кабинета выбежала женщина, которая бросилась по лестнице вниз, на первый этаж. Её задержал чиновник по особым поручениям Оболенский.
Бумага, оставшаяся на столе у генерала, была не прошением, а приговором революционеров, который они вынесли присланному усмирителю.
Волнения и бунты прокатывались по губернии, как огонь: крестьяне жгли всё, что попадало под руку, — помещения, мебель, библиотеки, хозяйственные постройки. Они ничего не разворовывали, просто жгли. Жгли даже амбары, скотные дворы. Столыпин считал, что крестьяне должны одуматься, ведь трудно крестьянскому сердцу видеть коров, лошадей и овец ревущими от боли, издыхавшими на их глазах с распоротыми животами.
Чиновник по особым поручениям Оболенский возмущённо говорил Столыпину:
— Это же революция!
Когда они ездили по губернии в железнодорожном вагоне, то видели, как освещена степь факелами. Казалось, всё вокруг горит, и даже чувствовался жар этого пламени. Становилось страшно.
Из степей беспорядки пришли в город. По улицам шествовали манифестации — выступали и правые, и левые. Двигались они, как римские центурионы — впереди самые отборные, самые сильные, крепко сложенные, последние ряды несли корзины с булыжниками. Задние подавали булыжники по цепочке вперёд. Начиналось метание камней, а затем стрельба.
Столыпину советовали:
— Надо вводить войска!
Столыпин отвечал:
— Если мы их введём, будет бойня! Убитых станет больше.
— Вы знаете, Пётр Аркадьевич, какая вокруг злоба и ненависть! Все сошли с ума. Один местный ветеринар вёл своих сторонников громить помещичью усадьбу, одевшись в костюм времён Ивана Грозного!
— Народ одумается, — говорил губернатор, — поймёт, где правда. Скоро все узнают, что основное зло творят подстрекатели.
— Да, Пётр Аркадьевич, левые хотят поджечь Саратовскую, а заодно с ней и Пензенскую губернию, а дальше всю Россию. Им мерещится страна без царя и без правительства.
— Не получится! — упорствовал Столыпин. — Вспомните моё слово, не получится. В пещерный век мы не вернёмся!
Столыпин не отсиживался за штыками охраны, как это делали некоторые губернаторы. Напротив, он вёл себя смело. Без страха мотался по губернии, появляясь в самых неожиданных местах, где клокотала толпа, и безоружным выходил к ней, скандалившей и галдевшей. Его речи были коротки и понятны фабричному люду и крестьянам, отрезвляюще действовали на всех. Не побоялся он отправиться и в город Балашов, хотя его отговаривали от этого, пугая опасностью.
Именно после поездки в Балашов, где происходили самые серьёзные волнения, Столыпин написал жене: «Теперь я узнал, что значит истерический клубок в горле, сжимающий его и мешающий говорить, и понял, какая воля требуется, чтобы при этом не дать дрогнуть ни одному мускулу лица, не поднять голоса выше желательного диапазона».
Много раз он бывал в опасности.
Однажды увидел, как стоящий перед ним мужчина навёл на него пистолет. Распахнув пальто, он перекричал толпу:
— Стреляй!
Тот не решился, опустил руку.
В другой раз, выйдя из железнодорожного вагона,
