Плотина - Иван Виноградов

Прекрасное безумие продолжалось и дальше. Временами у Юры возникала даже такая иллюзия, будто есть у него теперь жена и дом, что он, можно сказать, семейный человек. Ева не мешала ему так думать, только просила не торопить ее и вообще не говорить пока что об их будущем. Ей было нелегко — он понимал это. И не торопил. Ему ведь не к спеху, у него «в запасе вечность». Поскольку им двоим все совершенно ясно теперь, поскольку они уже знают, что созданы друг для друга, то спешить им незачем и даже не нужно. Наоборот, все надо делать основательно и серьезно.

Плохо было лишь то, что Ева никак не отваживалась на разговор с мужем. Юра и тут понимал ее. Муж был намного старше ее, он был для нее и учителем, и большим другом… Но раз уж решили, надо когда-то отважиться. И Ева обещала: «Я скажу, скажу… Он поймет, он простит. Не сказать — это уж совсем подло, правда?»

Потом у Евы появился какой-то мистический страх за жизнь дочери. Она стала думать, что, если уйдет из семьи, дочь обязательно погибнет.

— Да воспитаем мы ее! — обнадеживал Юра. — Моя маманя троих вырастила, теперь за внуков возьмется.

— Ах, Юра, Юра, добрая ты душа! — вздыхала Ева.

Когда оставалось всего три дня до отъезда Юры, она взмолилась:

— Юра, милый, родной, самый лучший на свете, отпусти ты меня ради бога! То есть прогони, побей, оскорби последним оскорблением, чтобы невозможно было даже увидеться после этого. Я же — подлая, подлая. Неужели ты еще не видишь этого?.. Ну, сделай ты со мной что-нибудь, сделай!

— Иди домой и собирай чемодан, — сказал тогда Юра. — Быстро и сразу. Дочку заберешь потом, когда все немного отстоится.

Ева смотрела на него и не двигалась.

— Ну, пошли! — продолжал Юра. — Я возьму такси и буду ждать тебя за углом.

— За углом? — встрепенулась Ева.

— Если хочешь — пойду с тобой.

— За углом? — повторила Ева. И почти закричала: — Нет! Нет, Юра, нет! Нет!.

У них еще были и объяснения, и слезы, но Юра уже знал: домой он поедет один. И долго еще будет один..

Юра продолжал смотреть на скалу-стену и видел теперь только ее. Все промелькнувшее, все прожитое, хотя еще и не отжившее, осталось там, за нею, в том далеком отгороженном мире, где продолжается уже не очень понятная для него, какая-то иная жизнь.

Надя ушла спать.

Внизу, на первом или втором этаже, тихонько открылась балконная дверь и негромкий женский голос спросил ночную тишину:

— Любка, ты все еще шаришься?

— Как же мне не шариться, если его, проклятого, до сих пор дома нету, — отвечала расстроенная Любка.

— Выпивши, дак и нету.

— Дак если б не выпивши, я и не шарилась бы…

Вот и такие бывают еще тревоги.

А по дороге, чуть в стороне от поселка, проносились бессонные «белазы», для которых что день, что ночь, что праздник — что будни — все одно.

Среди непреложных житейских правил Николая Васильевича было и такое: приходить на работу не позже семи тридцати, чтобы застать на месте ночную смену и своими глазами увидеть, что за ночь сделано, что недоделано, где напортачено. В восемь он был уже в прорабской, готовый и к разговорам со своими помощниками, и к докладам высшему начальству.

Когда был помоложе, он ездил в котлован на мотоцикле и тем экономил немного времени, мог вставать на четверть часа позже. Потом мотоцикл передал Юре, а сам купил «Запорожец», но тут никакой экономии не получалось, возиться с утра с машиной вскоре надоело, так что пришлось перейти на общий для всех, за исключением большого начальства, транспорт — автобус. Он оказался, кстати, самым удобным и бесхлопотным. «Запорожец» использовался теперь для поездок на дальнее, пока еще рыбное озеро Утиное, где особенно хорош бывал зимний, подледный лов. Ветры и морозы там тоже хороши, но против них старый солдат применил военную хитрость: попросил младшего сына Сергея прорезать в днище машины отверстие, и рыбку ловил теперь с удобствами. Прорубив лунку, он наезжает на нее своим «Запорожцем», опускает через отверстие крючок с наживкой, включает в салоне отопление и радио — и вот так промышляет. Не рыбалка, а настоящий кейф, как говорят молодые ребята. Даже в лютую метель можно рыбачить.

Для летней рыбалки у них с Юрой есть моторка — она стоит за перемычкой.

Но это все так, к слову, упоминается. Главное же было в том, что каждый день, иногда и в воскресенье, он появляется на работе не позже семи тридцати, независимо от транспорта, погоды и настроения. Так было пять, десять, пятнадцать лет назад — и сегодня тоже.

Сегодняшнее утро ознаменовалось хотя и рядовым, хотя и привычным, но всегда приятным событием: первая бригада только что закончила бетонирование очередного блока. Вместе с бригадиром Ливенковым Николай Васильевич посмотрел готовый блок, затем они перешли на новый, куда уже подавали краном опалубку. Подавали и сразу ставили. Ливенковские ребята не любят прохлаждаться и раскачиваться, за что и любит их начальник участка. Особенно — бригадира, с которым работал еще на Красноярской ГЭС. За полчаса до конца смены другой бригадир и не подумал бы начинать работу на новом блоке, а этот начал. Так что у звена, которое заступит в дневную смену, сразу будет подготовленный фронт работы. Отсюда и постоянно хорошая выработка у этой бригады, и очень часто — первое место в соревновании…

«Надо будет как-то поощрить ребят в конце месяца», — подумал Николай Васильевич. А вслух сказал:

— Майский план не завалим?

— Был бы бетон, — ответил Ливенков.

Вниз Николай Васильевич спускался довольный. И когда услышал, входя в прорабскую, телефонный звонок, то не без удовольствия подумал: «Интересуетесь новыми блоками? Что ж, можем доложить».

Но звонили насчет того, чтобы послать двух бетонщиков в Теплое, в подшефный совхоз. Что-то там требовалось подбетонировать на ферме.

— У меня самого людей в обрез! — решил Николай Васильевич посопротивляться. — Мне самому на блоках не хватает народу. Да еще конец месяца.

Ему напомнили, что разговор о шефстве был еще зимой, когда приезжал директор совхоза, и что все делается сейчас с благословения высшего начальства.

— Зимой у меня не было такого жесткого графика и такого фронта работ, — все еще на что-то надеялся Николай Васильевич.

— Но вы же понимаете, что теперь нам никуда от этого не убежать, — сказали ему.

Он все понимал. И в конце концов все такие распоряжения выполнял. Но ему хотелось, чтобы и его поняли и ему посочувствовали.

Не дождался.

Положил трубку и собрался отдать распоряжение сидевшему напротив Сапожникову, но телефон зазвонил снова. Теперь производственно-технический отдел УОС действительно спрашивал о готовых блоках.

— Так точно, есть! — отвечал Николай Васильевич уже совершенно иным голосом, который сам по себе прорезывался у него в определенные приятные моменты. — Докладываю: — продолжал он этим новым своим голосом, — блок тридцать девять-один-двенадцать, отметка триста пять, объем тысяча восемь кубов. Да, начинаем еще два. Первый: сорок один-два-одиннадцать…

Закончив доклад, он достал свою записную книжку и занес в нее число месяца, номер готового блока, объем его — и тут же вывел нарастающий итог бетонных работ по участку с начала месяца. Май завершался неплохо: вместо плановых тридцати пяти тысяч получится около сорока тысяч кубометров, а это близко к ста десяти процентам. Будет прогрессивка. Ребята Ливенкова опять могут выйти победителями в соревновании бригад. Вот тогда их легко будет и поощрить.

Неплохим получался и общий итог пяти месяцев, а отсюда близок был и успех полугодия.

Николай Васильевич любил нарастающие итоги и всякие другие «положительные» цифры. Он выводил их в своей книжке, как старательная чертежница, красиво и тщательно. Любил он учет и порядок вообще. У него дома, в таких вот книжечках, сохраняются все записи с первого дня бетонных работ, и если вдруг случится какая надобность в старых данных, производственно-технический отдел сверяется с его записями. Сверяются — и доверяют, что особенно льстит Николаю Васильевичу.

Но это, конечно, краткие и не самые главные минуты жизни. А пока…

— Начнем с неприятного, — сказал он собравшимся в домике прорабам и бригадирам. — Надо выделить двух бетонщиков в совхоз.

— Да что они там… — сразу взвился и пошел костить Сапожников.

Когда старший прораб отвел душу, Николай Васильевич улыбнулся:

— Ну вот, я вижу, Сапожников хорошо понимает и точно оценивает этот вопрос, так что ему и поручим.

Бородатый, усатый, вихрастый Сапожников так и ощерился на начальника участка всей своей жесткой растительностью. Усы у него ежиком, борода — дикобразом, брови — как соломенные застрехи, волосы надо лбом — опять ежик, только уже крупный, осенний. Человек он добрый и мягкий, пожалуй, даже не очень в себе уверенный, но когда вот так поглядит на тебя — страшно делается. Может быть, всю эту растительность на лице он затем и отрастил, чтобы казаться пострашней и посолидней.