Турецкая романтическая повесть - Кемаль Бильбашар

— Тю! Жалкие твари! Нет средь вас ни одного джигита!

Тихо стало. Горы вдали мой голос перекатывают. И вдруг слышу — конь заржал в лесу, волк зарычал.

— Есть, Джано-ага!

Все головы повернули. Смотрим — выезжает из леса Мемо, мастер по литью колокольчиков. За ним на цепи волчица тащится.

Славный джигит Мемо, добрый мастер. Колокольцами своими на всю округу славится. Все его добром поминают: и в горных деревнях, и в степных, и кто побогаче, и бедняки. Всем готов услужить. Кликни только — он тут как тут. А уж петь возьмется да на сазе подыгрывать — всю душу тебе наизнанку вывернет. Не одну девку засушил на корню, а сам ни на кого и не глядит. Одно слово — ашуг.

Подъезжает к нам Мемо, одним прыжком с коня — скок! Волчицу огрел цепью, чтоб попусту не скалилась да не рычала, и к нам подходит. Ай, джигит! Глаз не оторвешь! Волчица и та перед ним хвост поджимает, словно псина.

Да что говорить! Сердце у меня екнуло от радости, как показался Мемо со своей волчицей. Враз смекнул я: не отдавать Джемо невесть куда, невесть кому, своему достанется. Да и как не смекнуть! Уставилась она на него, глядит, не моргая, а в глазах-то страх застыл! Э-э-э, думаю, девичий страх — добрый знак. Ай да Мемо, ай да удалец!

Обступили крестьяне Мемо. Всяк ему ласковое слово норовит вставить. А я на радостях трубой затрубил, всех перекрыл.

— Мемо! Где же ты, сукин сын, пропадал до сих пор? Где тебя носило?

— Не знал я про то, что Джемо сегодня продается. Как узнал — мигом прискакал. Во весь опор гнал, упустить боялся.

— И не совестно тебе на такую девку с волчицей нападать?

— Без нее мне твою волчицу не одолеть. Будь она ягненком, я бы с нее пылинки сдувал, из своих рук изюмом кормил.

А народ уж Джемо подзуживает:

— Эй, Джемо, покажи ему, чтоб помнил Карга Дюзю!

— Чтоб помянул тот час, когда на свет родился!

— Ты его только дубинкой погладь, а уж мы за ноги оттащим!

Гляжу я на нее — рука, что цепь держит, задрожала. И сама вся словно как осела. Черный Волк меж тем уши навострил, смотрит на волчицу, облизывается. Выводит Мемо свою волчицу на поле. Дубинку в руке держит крепко. Увидала волчица нашу зверюгу, — красавец пес, черная шерсть с отливом! — так и оскалилась, так и заурчала, глазищи огнями зелеными засветились.

А Джемо все стоит, не шелохнется. Мемо тихо эдак к ней подходит, а она словно как во сне.

Тут народ всполошился.

— Эй, Джемо! Что стоишь, шевелись!

Она и не слышит. Как подменили девку. Тогда народ стал Черного Волка натравливать.

— А ну, Черный Волк, ату его, ату!

Пес вроде бы понял, что ему орут. Забрехал, стал задними лапами снег рыть, стал к волчице подступать. Я-то сразу смекнул: не будет он драться, самец в нем проснулся. Волчица хвост поджала, съежилась вся, словно почуяла — никто за нее не стоит, все за Черного Волка.

Впился парень глазами в Джемо — не глаза, а две молнии. И она на него смотрит, да так, словно пощады просит, словно убежать от него силится, да не может.

Тут улыбнулся джигит — ясно, чья взяла. Черный Волк меж тем давай вокруг волчицы крутить! Обнюхивает ее, облизывает, хвостом виляет. И она как почуяла — не будет он ее задирать, — успокоилась, пасть закрыла, стоит, урчит. Да и народ притих, пса науськивать перестал — какой толк?

Глянул я на Джемо — румянец ей щеки заливает, губы опять зацвели ярким цветком гранатовым, в глазах уж не страх, любовь светится!

Стоят эдак оба друг против друга, им и невдомек, что цепи у них из рук выскользнули. Почуяла волчица свободу, в лес припустила. Бежит, на ходу то и дело морду оборачивает, Черного Волка, знать, за собой кличет. А его и звать не надо. Он за ней по пятам мчится.

Мемо и Джемо поглядели им вслед, потом друг на друга, улыбнулись, побросали на землю свои дубинки. Взял ее Мемо за запястья, подвел к своей лошади. Лошадь заржала радостно. Смотрю — Джемо повинуется джигиту с охотой.

Вскакивает он на лошадь, Джемо за спицу сажает. Ай, курбан! Ну, как не вспомнить мне тут про Кеви мою, про то, как я ее умыкал. Приникла она тогда к спине моей, ну точь-в-точь как Джемо сейчас к своему жениху. Стою, гляжу на них, слез не удержать.

Выхватывает тут Мемо из-за пазухи кошель с деньгами, мне под ноги бросает. Кошель упал, в снег зарылся.

— Плачу калым сполна, Джано! Благослови нас!

— Благословляю, курбан!

Ударил Мемо коня каблуками в бока — взвился конь и птицей по горам. Мы все только рты раскрыли да так и остались стоять с разинутыми ртами.

РАССКАЗЫВАЕТ МАСТЕР ПО ЛИТЬЮ ЗВОНКИХ КОЛОКОЛЬЧИКОВ MEMO

Я муж Джемо. Мемо меня звать. Нет такого человека ни в Муше, ни в Битлисе, ни в Чапакчуре, ни в степных деревнях, ни в горных, чтобы не знал, кто такой Мемо. Не сыщешь другого мастера в нашей округе, чтобы отливал такие звонкие колокольчики, как я. Не счесть овец в наших отарах, коров в наших стадах, и у каждой животины на шее гремит колокольчик моей работы — и каждый колокольчик поет на свой лад.

Ой вы, мои колокольчики! Звените вы — песню складываете, звените вы — сказку сказываете. Заплачете вы — горы с вами заплачут, засмеетесь вы — долы с вами запляшут.

Навьючу, бывало, на мула наперевес два тюка, полных колокольчиков звонких, поеду на яйлу продавать — от богачей отбоя нет.

— Эй, Мемо! Эй, курбан! Подари радость нашим оба![11] Продай нам свои колокольчики!

В гости к себе зазовут, неделями не отпускают. Не знают, куда посадить, чем угостить. Козленка режут, угощают. А все ради песен моих.

Ой, бабо! Нет таких песен в нашем краю, чтобы я не знал! Я и сам их пою, и на сазе играю, и на зурне. Саз у меня — только тронь струны пальцами — запоет, зазвенит на тысячу голосов, что твои колокольчики. Поди попробуй устоять! Тут и стар и млад, — все в пляс пускаются. А как зурну возьму, протяжную затяну — хей, бабо! — вся душа твоя так пламенем и займется да тут же в пепел рассыплется. Будь ты хоть овцой бесчувственной, и то не выдержишь, заплачешь.

Дядя меня этому мастерству обучил. Не простой это был человек, всем джигитам джигит, всем ашугам ашуг. На коне скакать — лучше его нет. Летящую птицу бьет без промаха. Рука у него стальная — никто ее в запястье не согнул. Такому удальцу бы только по горам свистать-озоровать, только он в жизни ни разу на разбой не вышел, ни одного каравана не разорил.

Посадит, бывало, меня к себе на колени и приговаривает:

— Говорят у нас, будто рабу, чтобы разбогатеть, надобно в горы на разбой податься. Не верь этой брехне, Мемо. Кто грабежом живет, тому в колокольчик живо травы напихают. А ты, душа моя, надейся только на руки да на голову. Если ремесло свое крепко знаешь, тебе уже вовек рабом не бывать да и себе рабов не добывать. Ремесло в руках — оно и есть настоящее-то богатство. Не поддавайся на уговоры, Мемо, будь сам себе ага.

Слова его с делом не расходились. Руки у него золотые были, а голос серебряный. Для шейхов, для беков делал кинжалы булатные. Из оленьего рога, из черного дерева рукоятки вытачивал — любо посмотреть. Для невест из золота, серебра украшения к головным уборам, серьги, ожерелья, ножные браслеты из его рук выходили, да такие, каких во всем белом свете не сыщешь.

Как свадьба где, выйдут пехливаны бороться — тут он первый, всех на лопатки уложит. Ашуги выйдут на состязание — он тут как тут, саз его заливается, будто соловей в нем сидит.

Девяти лет от роду остался я сиротой. Бандиты меня отца-матери лишили. Когда поднялись шейхи против Кемаля-паши, бросил он такой клич: «Я подымаю боевое знамя, чтобы проучить Кемаля-пашу и всех османцев. Они надругались над исламом, сослали халифа в край гяуров. Эй, мусульмане! Собирайтесь все под мое знамя!»

А у наших крестьян еще память свежа, как османцы делились с нами и кровом, и последним куском, когда гнала их с насиженных мест на запад русская армия[12]. Выходит, люди к тебе с открытым сердцем, а ты на них с ружьем, и все из-за страха? Какой ты после этого человек, какой мужчина? Послали наши врагу свой ответ: не будет нас под твоим знаменем. Разъярился главарь, выбрал ночь потемнее, налетел на нашу деревню, перерезал всех до единого.

Та ночь до сих пор в моей памяти… От снега все белым-бело… Ввечеру подморозило. Луна вышла. Вдруг рядом выстрелы загремели. Отец и говорит мне:

— Полезай в солому, Мемо, схоронись!

Зарылся я в солому, а мать с отцом стали отбиваться. Было у нас два «мартина»[13]. Пока отец из одного стреляет, мать другое заряжает. Слышу — все во дворе затрещало, загудело. Напугался я, сознание потерял. Очнулся оттого, что задыхаться стал. Вижу — все кругом в дыму, а снизу меня жаром обдает. Выбрался я из соломы, выхожу во двор — сердце остановилось. Отец и мать лежат в луже крови. Весь дом пламенем полыхает. Знать, налетчики подожгли солому и ушли, а меня не увидали, а то бы прирезали, как овцу.