Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

— Какие еще турки? — удивилась ее соседка.

— Пленные с турецкой войны, — пояснила рассказчица; ею оказалась графиня Сербина. — Представьте, после заключения нами мира с Турцией они уверяют, что являются верными друзьями России. Де ненавидят французов, посмевших напасть на нас, и все такое прочее. Ходит анекдот, как неким пленным туркам весьма понравились две юные барышни из Москвы и они предложили выменять девушек на двух своих полковников. Каково, а?! Мать девиц, конечно, возмутилась, заявила, что дружба Турции с Россией зашла слишком далеко, посадила дочерей в карету и увезла их в Рязань.

Дамы ахали, качали головами и со смешками переглядывались.

— Слышала, в Москве происходят ужасные бесчинства, — продолжала Сербина. — Французы жгут и разоряют дома, в церквях устраивают конюшни. Меня весьма тревожит наш особняк. Мы оставили в нем сторожей, конечно, чтобы те сберегли хоть что из вещей — там добра тысяч на… тридцать-сорок…

На другой половине критиковались принятые в свете французские обычаи.

— Все подражали французам и доподражались, — уверял некий господин, при этом говоривший по-французски. — Переняли у них разврат, пороки, вообще все дурное, что только там водится. Французские романы, французские моды, обычаи… пора, пора вспомнить о матушке-России.

Его слушатели — также по-французски — полностью одобряли его слова, призывая бороться с засильем французских поветрий в обществе.

Поодаль военными обсуждались маневры русской армии. Одетый с иголочки молодой штабной офицер громко и взволнованно возмущался:

— Об армии ничего не известно! Где она, куда увел ее Кутузов, отдав французам Москву на поруганье?

— Он шлет весьма странные донесения — то отходит к Рязани, то к Калуге, — сообщил другой штабной.

— Кружит, кружит, — взмахнул руками первый. — Из свиты князя никто не ведает и не понимает его планов, потому как, уверен, никаких планов у него вовсе нет. Спрашивается, зачем меняли командующего? Воля ваша, ведь надеялись, что уж Кутузов-то остановит француза, а он под Можайском только бой дал, да и ноги унес. Не удивлюсь, если и его запишут в изменники, как Барклая, которого все, все без исключения, презирают и ненавидят — предателя, изменника и труса.

— Почему же все? — послышался голос Палевского. — Я, например, весьма уважаю графа Барклая-де-Толли и отношусь к нему как к способному, храброму и преданному своему делу военачальнику.

— Большего зла, чем министр причинил России — быть не может! — вспыхнул офицер, чуть стушевавшись. Он определенно не ожидал, что знаменитый Палевский вступится за пинаемого всеми Барклая.

— И что же за зло принес Барклай-де-Толли России? — Палевский сузил глаза, что не сулило ничего хорошего.

— Как это — что за зло? — растерялся офицер. — Отдал без боя все западные земли!

— Видимо, ежели бы вы командовали армией, то со стотысячным войском в один момент разгромили бы вчетверо превосходящие силы Бонапарте, — усмехнулся Палевский. — Жаль, этого не знал государь, отдавая приказ об отступлении наших армий.

— По-позвольте, — пробормотал сконфуженный штабной, покраснев от насмешливого тона боевого генерала. — Все знают — Барклай оставил Вильну, оставил дрисский лагерь…

— По приказанию государя, — напомнил ему Палевский.

— Государь лишь внял его советам, — не уступал офицер, но уже не так уверенно. — А в Витебске его величества не было — но Барклай ушел оттуда без сражения.

— Вы считаете, в Витебске у армии было больше условий для сражения, нежели прежде?

Штабной судорожно силился подыскать аргументы, цепенея под взглядом Палевского. Наконец он выпалил:

— По картам видно, что под Витебском есть удобное и ровное место…

— Вероятно, оно выглядит очень удобным и ровным на карте, — продолжал Палевский, но в глазах его засветился едкий огонек, — на деле же всю эту гладкую на бумаге местность покрывает густой кустарник, леса, затрудняющие сообщения между войсками, и пересекает глубокий овраг, через который без специальных спусков невозможно перевезти артиллерию? А было ли по карте понятно, что местность слишком обширна и требует гораздо большего количества сил? И что наша армия, по-прежнему значительно уступающая числом противнику, оказалась бы в ловушке на этой удобной, по вашему мнению, местности?

Офицер растерянно оглянулся на своих собеседников, только что поддерживавших его слова. Но те молчали, не осмеливаясь спорить с Палевским — генералом, прошедшим в боях весь тот путь, который они видели только на картах.

— Абсолютно все знают, что Барклай — предатель, — вдруг подала голос графиня Сербина. — Уверяю вас, граф, и в Москве, и везде в других местах мы только и слышали эти утверждения.

— Вам простительно заблуждаться, мадам, — подчеркнуто любезно ответил ей Палевский. — Вы слишком далеки от военных дел. Народ же судачит потому, что наша армия отступала под командованием Барклая-де-Толли. Но распространители этих досужих и несправедливых слухов не предполагают или не желают задуматься, что отступление это было вызвано многими крайне весомыми причинами, а командующий как раз сделал все — с присущей ему твердостью духа, самоотверженностью и военным искусством, — чтобы уберечь подвластные ему войска от бессмысленной гибели. Тогда любое сражение — не случайно именно этого добивался Бонапарте — привело бы к полному уничтожению нашей армии и проигранной войне. Только недальновидный глупец стал бы устраивать показательный бой с превосходящим противником, исход которого заранее был предрешен, что было очевидно любому мало-мальски опытному офицеру. К нашему счастью, генерал Барклай-де-Толли проявил себя умным и дальновидным военачальником.

Палевский откинулся на стуле и обвел взглядом разом притихших слушателей.

— Но под Можайском[28] наша армия выдержала сражение и не была разгромлена, — пробурчал штабной, не в силах смириться со своим поражением.

— Под Можайском на нашей стороне сражались уже объединенные армии, усиленные резервами и ополчением, — резко ответил Палевский. — К этому времени и французы порядком подрастеряли свои силы — как-никак, им пришлось с боями пройти более восьмисот верст. Убитыми, ранеными, больными, — он пожал плечами. Ретивый офицер озадаченно покрутил головой и замолчал.

— За наших храбрых офицеров! — поспешно провозгласил тост кто-то из статских.

Все шумно зааплодировали, а лакеи засуетились, разливая шампанское в высокие бокалы.

Последовала очередная смена блюд — и столы начали приготавливать к десерту. Слуги специальными щетками смели со скатертей крошки, официанты внесли вазы с разноцветным мороженым — фисташковым, лимонным, вишневым, сливочным. На огромных блюдах сине-желтыми язычками пылало модное пирожное «Везувий на Монблане». Перед гостями появились хрустальные вазочки со свежими фруктами, вареньем, конфетами; огромные тарелки с бланманже, бисквитами под взбитыми сливками, зефирами, подовыми сладкими пирожками; холодные кисели и компоты. Все гости с немалым оживлением принялись лакомиться десертом, будто перед этим не было семи или восьми перемен блюд: ни супа, ни индеек в лимонах, ни гусей с яблоками, ни котлет, ни жаркого из дупелей, ни голубых щук, ни молочных поросят.