Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В пестром хаосе Ивета все еще не могла разобраться. Удивительные площади с насаждениями, напоминавшими персидские ковры. Пантеон. Дом Инвалидов. Опера, соборы, магистрат. А о Лувре нечего было и думать. Для этого святилища сумасшедший темп не годился.
Чтобы побольше успеть, они решили воспользоваться автобусом. Увы, его десять километров в час ездой и назвать было нельзя.
— Пошли на метро. Оно, конечно, старое, первым линиям уже восемьдесят лет, но что поделаешь...
Остановка Варенн. Рядом — музей Родена. Тут же, на остановке, — копия «Мыслителя» и экспозиция, повествующая о прославленном скульпторе.
— Посмотрите, как он далеко от всех... — кивнул капитан в сторону скульптуры.
В саду музея, обнесенном высокой, затянутой вьющимися растениями стеной, расположены другие работы Родена; капитан рассказывал о них так, словно был специалистом по французскому искусству. Ивета смотрела на него, не опуская глаз и тогда, когда их взгляды встречались. Капитан торгового судна — и вот...
Вообще в Париже он чувствовал себя как дома. Они ни разу не заблудились. Ансис скромно объяснил:
— Я бывал здесь — и на экскурсиях, и по делам. Проездом...
Пообедали они в ресторане под названием «Великий охотник». Недешево, зато обслужили их быстро, это было важнее. Он перевел вежливый вопрос: «Не желает ли мадемуазель что-нибудь особенное?» — и вопросительно посмотрел на нее.
— Если можно...
— Что?
— Страшно люблю крабы.
И вот, как по мановению волшебной палочки, на тарелке лежит розовая скорлупа с тремя красноватыми кругами в середине, и клешнями, и ножками, похожими на лучи звезды.
— Это едят руками, запивая красным вином. Turtu!
В зале малолюдно, и, когда официант отворачивается, Ивета по-ребячьи облизывает пальцы. Становится совсем весело.
Такое настроение остается и на Монмартре, где они проходят мимо выставленных картин и глядят, как художник тут же на месте рисует за тридцать франков портрет какого-то туриста. Но у них нет больше ни единого су. Им доступны теперь лишь те чудеса Парижа, которые город предлагает даром. К таким принадлежит церковь Сакре-Кер, у подножия которой раскинулся весь город, необъятно огромный, и виноградные лозы в тихих узких улочках, где словно оживает история, где рождались, жили и умирали великие умы человечества.
Поздно вечером, когда они уже возвращались на судно и медленно ехали по городу, часть которого сверкала яркими огнями реклам, а другая светилась мягким светом уличных фонарей, Берзиньш вдруг сказал Ивете:
— Я подумал было, что вы живете лишь рассудком, без сердца...
— А разве не так? — удивилась Ивета.
— Наверное, нет, — улыбнулся он. — Это социология вас портит. А эмансипация — и того больше.
В машине Ивета сняла туфли, прижалась ступнями к прохладному половичку. Ноги по-прежнему горели. Но и сердце тоже.
Автор сомневается: возможно ли это?
Конечно, рационализм Иветы противится таким глупостям, как влюбленность со всеми вытекающими из нее последствиями. Она не хочет обременять себя семьей, потому что и так живет хорошо, гармонично; дома ее никто не раздражает и не обременяет, все идет в соответствии с ее намерениями и желаниями. Другой был бы способен только разрушить эту гармонию; во всяком случае, так Ивета думает. Но Париж — город любви. Здесь особый воздух. И в Люксембургском саду, и в Латинском квартале, и наверху, на Монпарнасе, да везде, везде сидят тесно обнявшиеся влюбленные, которым нет никакого дела до окружающего их мира. Пока нечего беспокоиться: сердце Иветы если и зажглось, то лишь чуть-чуть, даже не зажглось, а просто что-то в нем изменилось с минуты, когда около церкви святой Магдалины она, окинув задумчивым взглядом новобрачных, перевела глаза на Ансиса: он смотрел не на ослепительную невесту, а в упор, не отворачиваясь, на Ивету, и в глазах его она прочитала и восхищение, и искорки страсти, и словно съежилась, ощутила неловкость, робость, боязнь, но и — радость. И все эти ощущения были для нее новыми.
О-ля-ля! Но ведь был еще и собор Богоматери! Сумеречный свет проникал сквозь громадные многокрасочные витражи и все же не в силах был осветить лица молящихся. В полутемном помещении звуки органа плыли словно со всех сторон. Ивета догадалась, что орган должен находиться где-то впереди, но это «впереди» было далеким и неразличимым. А когда волны музыки улеглись, подобно шторму в Северном море, люди поднялись на ноги, и человек, сидевший рядом с нею, повернулся и сердечно пожал ей руку, а женщина рядом с капитаном Берзиньшем поцеловала его в лоб, как сестра — брата. Потом они на какой-то миг взялись за руки, испытывая небывалое чувство общности. И в этот миг Ивете показалось, что странная сила соединила их с Ансисом и ничто, совершенно ничто не противоречит единению этих двух человек. «Способна ли я любить? И именно его? Что я о нем знаю? Но нужно ли знать всё? И сразу же во всем разбираться? Не лишаем ли мы себя великой, волшебной радости Открытия Тайны?»
Она испытывала желание пуститься бегом по огромному музею, имя которому — Париж, бежать, сжимая своими пальцами пальцы Ансиса; она чувствовала, что ей интересно слушать его рассказы или хотя бы просто слышать голос...
...Судно спешило домой, равномерно, едва заметно сотрясаясь всем корпусом, чтобы чувствовалось, как мощно бьется его сердце. При всей своей страшной усталости Ивета долго не могла уснуть, а когда все же забылась, тяжелый, полный кошмаров сон ее прервался троекратным стуком:
— Скоро Дюнкерк!
— Так быстро?
— Мы уже восемь часов в пути.
Не принадлежал ли голос Ансису Берзиньшу? Ивета стала одеваться с такой поспешностью, словно судно тонуло и ей надо было успеть в спасательную шлюпку. Но одевание и так занимало немного времени: достаточно натянуть очередные брюки, набросить на плечи нейлоновую куртку. Она задержалась в ванной, где над умывальником висело зеркало. «Как я выгляжу?» Много лет это было ей безразлично. Модная стрижка. Светлые волосы образуют подобие нимба. На лице — никакой косметики. «Не первой свежести. Но к чему такая критика? Ты начинаешь не нравиться себе, думать о губной помаде и туши для ресниц? Хочешь понравиться кому-то? Да нет же!»
Берзиньш, как и всегда, в восемь утра уже сидел во
