Черный феникс. Африканское сафари - Сергей Кулик

— Бвана Сайид, наверное, учитель? — предположил я.

— Мвалиму[34]…— иронически повторил он, и по его тону я сразу же уловил, что старик понял подоплеку моего вопроса. — Мзунгу[35] думает, что со старым африканцем в застиранной канзе только и можно говорить, что о том, как сорвать кокос с дерева.

Отпираться было глупо, и я решил промолчать. Однако бвана Сайид, почувствовав, в сколь деликатное положение я попал, чуть погодя сам вернулся к этому разговору.

— Вот вы сказали — «мвалиму». Я никогда не стоял перед учениками, сидящими за партами, и не писал на черной доске мелом. Поэтому я не учитель в вашем, европейском понимании. Я не представитель той нарождающейся вастаарабус[36], за которого вы меня приняли. Вы слышите: в этом слове звучит корень, указывающий, что образованность когда-то связывалась в представлении суахили с арабами. Не потому, что мы были дикарями, а потому, что арабы знали многое из того, чего не могли знать мы: арабский язык и Коран, например.

Но у нашего народа задолго до того, как здесь появились мусульмане, был обычай: в каждой деревне из среды соплеменников выдвигался человек — иногда его даже выбирали, — много повидавший на своем веку, ездивший по белу свету, немало переживший и обязательно знающий грамоту. К нему всегда можно было прийти за советом, спросить его, как и зачем жить. Традиционно, гораздо раньше, чем на архипелаге появились парты и грифельные доски, слово «мвалиму» употреблялось именно применительно к таким людям. Это были советчики, наставники соплеменников. У первого президента Танзании, Джулиуса Ньерере, был даже официальный титул «мвалиму». Иностранцы объясняли это тем, что Ньерере имел педагогическое образование. Но не в этом дело. Мвалиму Ньерере наставлял народ в том, как жить в условиях независимости.

— Что же тогда мвалиму Сайид и бвана Абу делали в мангровом болоте? — поинтересовался я.

— Давали советы, — отшутился Абу.

Но мвалиму счел нужным рассказать поподробнее.

— Остров у нас маленький, но страсти среди людей бушуют большие. Послезавтра на Пате должны играть свадьбу. На шестнадцатилетней девушке женится местный лавочник бвана Азан, который даже в сыновья-то мне не годится из-за своего солидного возраста. А девушку любит молодой парень из Пате. Чтобы помешать свадьбе, он залез в самое гиблое место мангровых топей и сидит там уже неделю.

— Это зачем же? — удивился я. — Не лучше было бы бороться за сердце девушки в деревне?

— Это у нас — традиционная форма протеста. Как я знаю, у одних народов отвергнутые женихи убивают соперника, у других — кончают жизнь самоубийством, у третьих — голодают или не спят ночами. А у нас — мучаются среди мангров, как бы доказывая избраннице свою любовь и волю. Их заливает соленая вода, палит солнце, трясет озноб от ночного холода, кусают комары, жалят медузы, щиплют крабы. Если у девушки есть хоть какие-то чувства к такому мученику, она обязательно сжалится и даже в последний момент откажется от свадьбы.

— Есть какое-нибудь объяснение этому обычаю?

— Многое объяснить могут легенды. Та, которую я вам расскажу, имеет, правда, под собой историческую основу. Когда в конце XVII века португальцы были изгнаны из наших мест и их место заняли оманские имамы, на острове появился похотливый наместник — араб. Он завел себе большой гарем, в который свозили красавиц со всего архипелага. Поймали для него и девушку, в которую был влюблен парень по имени Лионго. Он, надо отдать ему должное, узнав об этом, не побежал первым делом в болото, а пригрозил убить арабского наместника. Тот приказал схватить Лионго, заковать в кандалы и бросить в океан. Тогда, спасаясь от преследователей, Лионго и спрятался в мангровых зарослях. Оттуда через верных друзей он утром и вечером подавал возлюбленной о себе вести, расписывая муки, в которых он проводит время, и призывая девушку убежать из гарема, добраться до мангровых болот, а оттуда — уплыть подальше.

В конце концов она вняла его призывам, Лионго обрел любимую жену. Такова легенда…

— Но скорее всего, воссоединиться им помогло не мангровое болото, а то, что девушка любила парня и не хотела оставаться в гареме, — предположил я.

— Именно это я и вдалбливал в голову нашему парню. Но он, как и многие у нас, понимает легенду по-своему. Люди ведь всегда ищут необычное в обычном.

Мы приближаемся к Пате. Больше стало вокруг полей, расчищенных от леса пространств, гуще стала сеть тропинок, отходивших от нашей тропы, чаще стали попадаться люди.

Что надо знать об этом городе, чтобы заговорили его развалины, чтобы стал понятен быт его жителей, называющих себя патти? Да и как вообще жило суахилийское побережье после того, как его покинули корабли под командованием Али-бея — грузина, помогавшего местным жителям избавиться от португальских завоевателей?

Пока мы шли мимо каменных руин, со всех сторон окружающих город, пока мвалиму Сайид и бвана Абу подолгу жали руки каждому встречному, рассказывали, кто я такой, и обсуждали, что со мною делать, пока в ожидании решения своей судьбы я сидел под развесистым манго на базарной площади, а старики устраивали мои дела у какого-то местного начальника, у меня было время вновь вспомнить историю.

Успешные рейды Али-бея и та поддержка, которая была ему оказана местным населением, заставили португальцев сделать вывод: необходимо укреплять оборону.

Спасаясь от поборов, горожане бежали в глубинные районы. Некогда процветавший Геди к 1600 году стал мертвым городом. Килифи, Манда, Сийю превратились во второстепенные селения, которым больше так и не было суждено вернуть себе блеск и богатства времен расцвета суахилийской цивилизации. Попытки Лиссабона восстановить торговые отношения между побережьем и внутренними районами наталкивались на сопротивление местных купцов, не желавших сотрудничать с захватчиками-христианами. Экономика разграбленных городов не только не восстанавливалась, но все более и более приходила в упадок. Если в 1500–1528 годах Восточную Африку в среднем посещало до десяти португальских кораблей, то в 1529–1612 годах — в среднем шесть, причем были годы, когда в суахилийские порты не заходил ни один европейский корабль. Слоновой кости и черепахового панциря, отбираемых у населения, едва хватало на покрытие расходов по содержанию гарнизонов. Жестокость португальцев, по свидетельству их собственных хроник, приводила к тому, что «население городов было готово в любой момент поднять восстание».

В 1614 году поборами представителей «христианского короля» возмутился ранее покорный им султан аль-Хасан ибн Ахмад, отправившийся с жалобами к вице-королю в Гоа. Но по возвращении он был убит. Его наследник Юсуф ибн Хасан, известный под именем дон Жерониму Чингулиа, получил европейское образование и принял христианство. Однако в 1631 году он возглавил антипортугальский мятеж момбаситов. Почти все европейцы, а также многие арабы и суахили, принявшие христианство, были убиты.