Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Томочка, радость какая! — с напряжением выговаривая слова, отчего возникало невольное противоречие между смыслом и интонацией, сказала Клавдия Федоровна. — Приезжайте к нам почаще.
— Мама, он теперь директор, у него нет времени, — сердито отрезала Тамара. Слова матери она встретила почему-то с раздражением.
— Конечно, конечно, — продолжала старушка, не слушая, что сказала дочь. — Я мешаю вам. Бог мне смерти никак не дает.
— Мама, о чем ты! Да ты скоро поправишься, вот увидишь!
Я чувствовал, нужно уходить, но все же хотелось узнать, что будет завтра говорить Тамара.
— Кстати, — сказал я непринужденно, — расписаться за ордер сможешь в два часа, когда пойдешь в горком партии. Это в том же здании.
— Не пойду я! — с тихим упорством ответила Тамара.
— Как это — не пойдешь?
— Чего я там не видела?
У меня опустились руки. Ну что здесь скажешь?
— Ишь, чего придумала — не пойдет! — заволновался Авдеев. — Да я за волосы приволоку тебя, дуреху! На меня будут бочку катить, а ты хочешь в сторонке остаться.
— А что я им скажу? — угрюмо спросила Тамара.
— Да брось ты темнотой деревенской прикидываться! Когда на дежурстве лаешься, слова находишь. Если кто станет завтра тянуть на меня, ты пусти его на полусогнутых. Так, Игорь Сергеевич?
— Ну, не совсем. Тамара, если не хочешь выступать, — это твоя воля. Но пойми, даже если ты просто придешь в горком, Плешаков побоится открыто клеветать на Геннадия, испугается твоих опровержений. Ты понимаешь меня?
— Да выступит она, выступит! — горячился Личный Дом. — Вы не знаете, какой у нее язычок, почище бритвы. Это сейчас она тихонькая.
— Ладно, приду, — согласилась Тамара. — Только говорить я все равно не буду.
Мы попрощались, я предложил Авдееву подвезти его до общежития, но тот уперся, сошел на развилке.
— Вам отдохнуть нужно, речь приготовить, каждая минута дорога, — объяснил он.
— Смотри, не опоздай завтра, — предупредил я Геннадия. — Здесь, как на вокзале: лучше прийти на полчаса раньше, чем на минуту позже.
Опоздать Личный Дом не опоздает, этого я не опасался, а вот как он выступит, что будет говорить? Иногда его заносит в такие дебри, что, как говорит сам Гена, без переводчика не разберешься. Впрочем, зачем гадать, что будет завтра, — ждать осталось совсем недолго.
5
Утро было холодное, обещавшее свежий, прозрачный день, какие летом в Москве случаются нечасто. Только что выглянуло солнце, я подставлял себя под длинные, косые его лучи, но теплее мне почему-то не становилось. В утренней тишине особенно резко и напряженно прозвучал гул взлетающего самолета. Наверное, это был первый рейс. Отсюда, издалека, аэропорт, его стеклянный, свинцово отсвечивающий куб казался безмолвным, вымершим.
Гул взлетевшего самолета нарастал, в нем слышалось что-то неестественное, зловещее. Рядом со мной промелькнула огромная треугольная тень; я поднял голову и увидел над березками в бледной голубизне неба слепящий блеск алюминия. Самолет набирал высоту; корпус, крылья, каждая заклепка его дрожали от исполинского перенапряжения. Как был красив он, утробно ревущий своими могучими турбинами, подсвеченный лучами низкого солнца! Красив и грозен. Я смотрел на самолет и даже не сразу заметил, что он замер на ничтожную долю секунды, словно наткнулся на невидимое препятствие. Что-то сладко заныло у меня внутри, как бывает при воздушных ямах. Странное ощущение вызывала оцепеневшая на миг машина: я словно бы находился в эту секунду в самолете, чувствовал, как натянулись привязные ремни, когда после едва слышного толчка он накренился и стал терять высоту; и одновременно я стоял на земле и, уже предчувствуя, что последует за внезапным сбоем движения, инстинктивно взмахнул руками, будто и впрямь в моих силах было спасти эту гигантскую махину в то мгновение, когда она еще застыла в воздухе, когда пилот отчаянно выжимал из двигателей все, что могло бы удержать ее в полете, и всего несколько секунд, казалось мне, не хватает, чтобы самолет преодолел коварное притяжение земли… Он падал стремительно и медленно. Задрожав, одновременно отломились оба крыла и вместе с фюзеляжем обломками рухнули вниз. Раздался гулкий взрыв, и сразу же заполыхали березы внуковского леса. Пламя приближалось ко мне, надо было бы побежать вперед, к аэродрому, откуда с визгом пронеслись пожарные машины, «мигалки» на крыше разбрасывали сиреневые снопы искр, но я чувствовал, как ноги приросли к земле, и в памяти моей снова и снова, с замедленной скоростью повторялся один и тот же кадр: дрогнувший, застывший на мгновение самолет разламывается в воздухе на куски, и, падая на деревья, они становятся неправдоподобно, угрожающе огромными. Я с изумлением думал о том, что предчувствие катастрофы жило во мне сегодня с самого утра. Внезапно березы заполыхали прямо передо мной, потом сбоку и сзади, и я оказался в огненном кольце. Первыми на мне вспыхнули волосы, я принялся их тушить, бросился на землю, но земля уплыла у меня из-под ног. Я закричал…
— Что с тобой? Игорь, что с тобой?
Я открыл глаза. Было уже светло. Люся испуганно смотрела на меня; она провела ладонью по моему вспотевшему лбу, убедилась, что температуры нет, и сказала сердито:
— Нет, так больше нельзя! С этой работой и до больницы недолго…
«Старая песня», — машинально отметил я про себя, но сегодня эти слова, всегда меня раздражавшие, услышать было почему-то приятно. Взглянул на часы — половина одиннадцатого, мимоходом заметил — суббота, тридцатое октября. Да, неплохо начинается мой отпуск; крепко выспаться — это великое дело. О вчерашнем заседании в горкоме вспоминать не хотелось; да, кстати, оно как бы выветрилось из памяти, словно вовсе и не было этой двухчасовой баталии.
Из своей комнаты прибежал Андрюшка. Он принес бумажный самолет, склеенный вкривь и вкось, и спросил обиженно:
— Папа, а почему он не летает?
— Подожди,
